Лестница в бездну

Самые чистые из известных древнеевропейских нематричных проявлений психики — довольно гипотетические для нас орфическая религия и связанные с ней элевсинские мистерии. Если подготовленный читатель ждет, что тут же или даже в первую очередь я назову имя Диониса, то он этого не дождется: в отличие от Ницше я не считаю образ этого божества исходно альтернативным матрице (если ставить уже сейчас хотя бы приблизительный знак равенства между моим представлением о матрице и ницшевским — об аполлоновском начале; но об этом речь впереди), то есть выражавшим европейский корень доматричной конфигурации психики. Дело в том, что культ Диониса, азиатского бога-пришельца, не настолько древен у греков, а дошедшие до нас сведения о его вакхической стороне, которую с таким упоением описывает Ницше, вполне можно истолковывать в ином ключе: вакханалии могли быть, по-моему, явлением вторичным, а именно компенсацией уже зарождавшейся тогда матрицы.

С бóльшим толком, то есть с большей достоверностью, можно говорить в этом смысле о формах древнегреческого мироощущения, представленных в эллинской философии. Эмпедокл и Гераклит с их сквозной динамикой (энантиодромией) и динамическим равновесием противоположностей, несомненно, представляли нематричный принцип, а первый из них, вероятно, был орфиком. У них нет ни следа того, что можно назвать пафосом (или манией) порядка, а разумное мышление не выступает основой бытия (Гераклитов Логос — отнюдь не разумное мышление, ведь он «недоступен пониманию», «непонятен»); место порядка занимает органическая гармония («лука и тетивы»). А вот пифагорейское учение уже гибридно: к орфической основе в нем приросло представление о числах, впрочем, не столь уж матричное, еще близкое к китайскому, хотя греческая математика началась, как известно, именно с пифагорейцев.

Платон— классическая промежуточная, совершенно гибридная, двойственная и чуть ли не раздвоенная фигура: с одной стороны, невозможно заметить никакой дистанции между ним и его Сократом, с другой — в глаза бросается заполненная лишь скупыми намеками брешь в сократовской, абсолютно логической картине мира (таинственное платоновское «неписаное учение», следы все того же орфизма, повышенная чувствительность к бессознательному вообще, см. выше). Его диалектика единого и многого потенциально заключает в себе возможности, выходящие за рамки матрицы, хотя эта диалектика оказалась хорошо ассимилированной матричным мировоззрением, то есть из альтернативных возможностей была выбрана одна (в пользу единого, архетипически выражающего негэнтропийность сознания).

Но несмотря на свою, вероятно, очень мучительную для него раздвоенность, Платон был, разумеется, путепрокладчиком матрицы, и больше всего — свойственной ей иллюзорности, прикидывающейся реализмом. Именно он «синтезировал» две исходных противоположных позиции греческого мышления, нематричную и матричную. Первая представлена Гераклитом с его тезисом «все течет», вторая — Парменидом и его аксиомой «ничто не течет». Платон подытоживает: все и течет, и не течет; но то, что не течет (идеи) — истина, а то, что течет, — ложь и иллюзия. Такая констатация была бы еще недостаточно определенной, если бы он не расставлял ясных ценностных акцентов, но он сделал именно это: истина — абсолютная ценность, ложь и иллюзия — абсолютная антиценность. Эта позиция отныне была неотделима от матрицы во всех ее проявлениях, от науки до обыденного сознания.

Яснее и симптоматичнее всего гибридность форм духовной жизни выразилась в эпоху поздней античности, когда христианизированная матрица уже набирала силу и побеждала. Я имею в виду, конечно, неоплатонизм. Чтобы не вносить возможности для появления путаницы, я буду говорить лишь об одном из неоплатоников, главнейшем — о Плотине. Плотиновское сверхбытийное Единое с его лучащейся энергетикой, стоящее за и над умом и душой, сверхразумно и, конечно, ближе всего к интуиции бессознательного, а потому нематрично. Но оно же являет собой благо, и не просто благо, а благо, онтологически абсолютно отделенное от материи, тела как зла; всякий вспомнит здесь, что Плотин стыдился тела и считал, как и Сократ, пределом мечтаний полное разлучение с ним (телом), а подлинную жизнь (опять-таки, как Сократ) — исключительно духовной, интеллектуальной. Я, разумеется, сильно упрощаю, но, по-моему, не очень искажаю при этом его позицию.

Понятно, что это не просто элемент матрицы, а ее, можно сказать, несущая конструкция в сфере мышления. Потому-то и нематричность неоплатонизма оказывается сплошь нечувствительной и, значит, хорошо совместимой с матрицей. Эту совместимость показательно выявляет тот факт, что неоплатонизм прекрасно сращивался с христианством, в ту эпоху — средоточием матричного жизнеощущения (сращивался и позже, вплоть до позднего средневековья, а если подумать, то даже и почти до наших дней, — я имею в виду, например, мировоззрение А. Ф. Лосева).