Лестница в небо

Перед Нортом в полный рост встала серьезная проблема: требовалось экономически обосновать правильность отмены рабства (ради чего, собственно, и были убиты в Гражданской войне почти 700 тысяч американцев). Благодаря рабству Юг не только обеспечивал собственное процветание, но и служил локомотивом роста всей американской экономике; зачем же было его отменять? И вот тут‑то Норту пришла в голову гениальная идея: а что если посмотреть не только на сами доходы, но и на то, как они используются? Что если рабство как институт [694] накладывает определенные ограничения на использование полученных от него доходов [695]?

Действительно, в то время как на Севере США развивались промышленность, банки и страхование, патриархальный Юг инвестировал свои доходы в расширение плантаций и увеличение численности рабов. Можно было предположить, что на каком‑то этапе отсутствие собственной промышленности (включая железные дороги и судоходство) сделает экономику Юга неконкурентоспособной по сравнению с Севером. Действительно, экономика Юга после Гражданской войны погрузилась в глубокий кризис, из которого начала выбираться только к 1920–м годам. Значит, долгосрочный экономический рост обеспечивают технологические инновации, и рабство справедливо отправлено на свалку истории?

Будь Норт политиком, а не ученым, он наверняка бы остановился на этом месте и вошел бы в историю (подобно Шумпетеру) как великий пропагандист технического прогресса. Однако ученому интересно добираться до истины, а не почивать на лаврах однажды найденного решения. Гипотезу о решающей роли технических инноваций в экономическом росте следовало проверить количественно, и сначала коллега Норта по клиометрике, Роберт Фогель [696], а потом и сам Норт сделали это. Фогель занялся железными дорогами, за несколько десятилетий покрывших всю территорию США; уж такая‑то инновация не может не подхлестнуть экономику! Однако в книге «Железные дороги и рост американской экономики» (1964) Фогель пришел к разочаровывающему выводу: вклад железных дорог (за счет удешевления перевозок и роста товарооборота) в национальный продукт США 1890 года не превышал трех процентов [697]. Разумеется, Фогель не мог учесть всех побочных последствий появления железных дорог, и сегодня его результат не воспринимается как окончательный; но 50 лет назад он произвел на Норта сильное впечатление.

Сам Норт изучил другую транспортную систему: судоходство. Вывод из его статьи «Источники производительности океанских перевозок: 1600-1850» (1968) оказался столь же обескураживающим. Хотя технический прогресс и сделал океанские корабли несколько быстрее (а также заметно больше), главными факторами роста производительности перевозок оказались сокращение пиратства (!), появление обратного потока грузов из Старого Света в Новый и увеличение числа рейсов, совершаемых кораблем в течение года. Все они носили социально–организационный, а не технический характер; гипотеза о решающей роли технического прогресса в экономическом росте была окончательно опровергнута.

К счастью, в 1968 году Норт уже не нуждался в этой гипотезе. В 1966-1967 годах он поработал в европейских архивах (проживая в Женеве благодаря очередному гранту на исследовательскую работу) и открыл для себя совершенно новую экономическую реальность — европейский феодализм. Цеховые, религиозные и феодальные ограничения на экономическую деятельность, повсеместно распространенные в средневековой Европе, не поддавались привычным экономическим методам анализа. «Мы нуждались в новом инструменте, но его попросту не существовало», — писал Норт в своей нобелевской автобиографии, но на самом деле заготовка для инструмента уже была у него в руках. Подобно тому, как рабовладение на американском Юге делало выгодным захват территорий, а не строительство предприятий, другие институты (такие как «феодализм» или «цеховая система») могли вносить существенные изменения в уравнения экономической науки. Пусть технические инновации не играют существенной роли в росте производительности; но другие изменения — то же сокращение пиратства — такую роль играют! Институты — вот что определяет режим функционирования экономики, а значит, и темпы экономического роста; следовательно, экономическая наука должна стать институциональной.

Вы замечаете, как шаг за шагом Норт переходил с территории чистой экономики (издержки–выпуск, спрос–предложение) на более зыбкую почву социологии (обычаи, законы, социальные группы)? Начиналось все с «отрасли–локомотива», затем появилась разница в инвестициях, потом она превратилась в институциональные ограничения; еще немного, и перед исследователем неизбежно должен встать вопрос: кому выгодны эти ограничения и откуда у него власть их устанавливать? Но чтобы сделать этот последний шаг, Норту с соавторами понадобилось еще 40 лет; слишком уж хорошо найденный инструмент — институты — справлялся с имеющимися экономическими проблемами.