Лета 7071

– Здравствуй, Овдотьюшка, – сдержанно сказала Ефросинья, придирчиво оглядывая невестку. – Ты уж при нарядах! – Ефросинья еще раз обметнула невестку пристальным взглядом и, должно быть, осталась довольна ею. – Брови, однако, черней сажи, – все же пожурила она Евдокию.

Евдокия села рядом со свекровью, украдкой заглянула в зеркало.

– Брови и так – что медведи лежат! – не унялась Ефросинья, желая, видимо, не столько пожурить Евдокию, сколько заговорить саму себя, отвлечься от своих мыслей, успокоиться…

Ефросинья недолюбливала Евдокию. Не столько за то, что небогатая и не больно знатная красавица из некогда крепкого, вотчинного, но ныне захудалого рода князей Одоевских оказалась строптивой и, под стать самой Ефросинье, гордой и непокорливой, сколько за то, что Евдокия была второй женой князя Владимира. Развод князя с первой женой, постриженной в монахини, и женитьба на Евдокии тяжело переживались Ефросиньей. Истая христианка, строгая в нравах, старавшаяся воспитать в таком же духе и своего сына, она никак не могла смириться с тем, что ее сын преступил евангельскую заповедь, гласящую, что всякий разводящийся с женой своею и женящийся на другой – прелюбодействует. Тяжкий грех, совершенный сыном, огорчал ее, и эта горечь возбуждала в ней неприязнь к невольной виновнице сыновнего греха.

Однако она никогда и ничем не выказывала этой своей неприязни, не растравляла в себе своего затаенного чувства придирками и упреками и только никак не могла удержаться, чтобы не поворчать иногда на невесткину красоту.

– Неужто князю приглядней сажа, нежели живая краса?

– Едино князю, что ли? – и кротко, и дерзко ответила Евдокия.

– Вот те на!.. – удивилась Ефросинья. – Про царя, что ль, сажи в брови наложила?

– Пошто – про царя? Про всех… Неужто мне в Москве боле не бывать, чтоб брать на себя стыд?!

– Эка блажь, – вздохнула Ефросинья. – Москва того не стоит, чтоб из-за нее красу свою живую марать. Не та в тебе гордость, Овдотьюшка, не та, милая… Ты уже не княжна Одоевская – ты княгиня Старицкая! Сией гордыней наполни свою душу! Москва для тебя – темница, а Старица – воля!

– Неужто затворницей стать, подобно тебе, матушка?!

Ефросинья резко повернулась к Евдокии – та не отвела глаз, не потупилась, кротко и преданно смотрела на Ефросинью. Ефросинья как будто смутилась под ее взглядом, оглянулась на нянек, велела идти им прочь.

– Своей судьбы не желаю тебе… Толико ведай: стала Старицкой – так всеми бедами и несчастьями нашими причастилася. Не знать тебе иной судьбы! Идти бы тебе за дьяка, а не за удельного князя… Буде, последнего на Руси!

Ефросинья помолчала, прислушиваясь к затихающим шагам челядниц, потом взяла в свои ладони лицо Евдокии, тихо, спокойно сказала:

– Беда нам, Овдотьюшка… Чует мое сердце, не зря Ивашка к нам в Старицу намерился… Не зря, Овдотьюшка! Десять лет выжидал он… Должно быть, час настал!

– Какой час, матушка? – В глазах Евдокии зачернела тревога. – Пошто так кручинит тебя государев приезд? В Москве мы с ним рядом живем – ласков он с нами…

– Хитер он, Овдотьюшка, хитер и злобен… Ласковость и доброта его притворны. Никого он не любит и всех ненавидит, а более всего тех, кто супротивится его воле. А воля его безумна, грешна, порочна!.. Безудержна воля его, и сам он – будто пес, спущенный с цепи!

– Матушка!.. – Евдокия зажмурилась от ужаса и вырвалась из ее рук. – О государе!.. Матушка!

– Такой государь – уж не государь, а деспот! Слаб он был, хоронил клыки свои… Да нешто никто по нраву волка не разглядел в нем?! Нешто я единая, углядевшая в нем зверя с пеленок?!

– Матушка! – вскрикнула Евдокия.

– Молчи! – закричала и Ефросинья. – Молчи… Старицкая ты, Старицкая!.. И не знать тебе пощады от злобы его, ибо и в твоем чреве вызрел достойнейший, чем он!

– Матушка!.. – обмерла Евдокия и покачнулась.

Ефросинья подхватила ее, прижала к себе, жестоко зашептала в самое ухо:

– Недостоин он царства… Недостоин! И сам ведает про то… Ведает! Оттого и яростится, мечется, злобствует! Знает пес, чей кус унес! Страшно ему, что восстанут на него достойные и вытряхнут из шапки Мономаховой! А кто ему больший соперник, как не Старица? Кого ему больше страшиться, как не князя нашего да сына его?

– Како ж в глаза смотреть ему станешь, матушка? – прошептала Евдокия.

– Как и он мне!.. Поведаю я тебе нынче правду, Овдотьюшка. Таила я от тебя вельми много: не хотела тревожить твою душу без времени… Ан час настал! Знала я, что не суждено мне умереть спокойно и праведно. Сулится мне до края испить горькую чашу, наполненную Елениным ядом… Токмо князя уберечь бы от того яда.

– Ох, матушка, страшное в твоих устах!..

– Душа моя еще страшней… Не положу я Старицу безропотно под его топор! Или он меня, или я его… Так судьбой сужено!