Лета 7071

– Подай мне тыщу – разделю! – самодовольно осклабился Сава. – И про звон гораздый скажу: без ног гораздого звону не учинить, потому что чутья у звонаря – вся в ногах. Земля звон отдает, а он и чует ногами, а ухами того не учуять – в ухах под самыми колоколами все сливается. Коли с больших на малые зачинает сходить: бум! бум! бу-м-м!.. – да в перебор: дзюлю-дзилинь!.. дзюлю-дзилинь!.. – вот тута главное – не упустить большого боя. Чтоб он покрывал перебор, растягивал его и чтоб не глушил, не то будя как в пустую кадку. Без ног гораздой протяжности не удержишь! А Еремейка-то большой звон в деснице держит, а под ней у него древяница… Вот он и не чует большого звона, и оттого перебор сухо бьет, будто горшки трощит.

– Ты сам – будто горшки трощишь! С кем-то ты гуторишь?

– А с тем, кто звону гораздого не разумеет!.

– Гли-ка нань!.. Ему про Фому, а он про Ерему! Тебе-то уж про серебро изрекли…

– Серебро разделю!.. Делить – не топором рубить! Давай поболе!

– Куды поболе?! Поди, целого пятерика огреб?

– Пятерика?! – торжествующе удивился Сава и размел монеты по столу. Они посыпались сквозь щели на пол – артельщики кинулись собирать их. – Семнадцать рублев с полтиной да три алтына без деньги!

– О Господи!.. За едину-то избу! – раздалось чье-то жалобное причитание. – Аки раб труждаешься переписью денно и нощно, две псалтыри в году написал Болдинскому монастырю… А и то – три рубли с полтиной.

– Возблагодари Господа и за то! – отпустил потешенно Сава. – Твоему рукомеслу скоро вовсе истеря выйдет: печатать книги учнут!

– Нешто скоро? – скорбным, слабым голосом спросил переписчик, будто спрашивал о своей смерти.

– Да через год!.. А то, гляди, и поране…

– О Господи!.. – перекрестился переписчик.

– А ты ж како мнил?! – блаженно возъехидился Сава. Он уже был хмелен, каверзен, про Малюту давно позабыл: страсти, разожженные хмелем, распылались в нем буйным огнем, распустил Сава пышный хвост своего зазнайства, и теперь весь белый свет был для него запанибрата. – Дело-то – государево, и оплошки в ем не будя! Я государеву волю ведаю: она тверда, что кремень! Рек он мине: Сава Ильич, дело твое гораздое, изведанное, ты, деи, и Покрова с Постником ставил, и хоромы рубил для меня в слободе, и посему желаю, штоб ты руку свою, стало быть, приложил и к сему делу!

– Во, колокола льет! – умилился кто-то.

– Добёр же верзить[159], галагол! Государь ему рек!.. А буде, он ешо табе в зубы заглядывал?

– Иль по кугмачу твому пустому гладил?

– Сами вы галаголы! – самодовольно избоченивается Сава. – Нешто нет моего дела в Покрову?.. То-то! А хоромы в Александровой слободе? – Сава победно оглядывает питейную братию, корчит презрительную рожу и небрежно отмахивается рукой. – Тык и молчите! Тащи меду! – кричит он кабатчику. – Живо! Ишь, не докличешься, балахвоста! Все нутре пересмагнуло![160] – Вонзив локти в стол, Сава вальяжно продолжает: – Тык вот… Речет мне государь таковы слова, чтоб я, деи, руку к тому делу приложил, понеже дело сие – самое великое!.. с той поры, как Русь святым крещением просветилась!

– Ишь ты!.. – опять умиленно поддели Саву. – А ешо чево табе баба на торгу гуторила?

Саве хоть и не верили, но слушали с вниманием: ладно и весело говорил Сава, бахвалился и врал, теша свою распутную душу, а заодно потешая и чужие. В кабаке такому говоруну всегда рады.

Даже волынщик, забредший в кабак заработать деньгу-другую, перестал терзать свою волынку и раззявил рот на Савину болтовню. Пересел поближе к Саве и переписчик. Он единственный слушал Саву с тревогой и не иначе как верил ему, остальные же лишь потешались да раззадоривали Саву.

Сава дождался кабатчика с медовухой, присосался прямо к братине… Глаза его истомно пучились – хмель распирал его, мутил, но кураж был сильнее хмеля, и Сава, поотдышавшись, важно сказал:

– Будут потеперь на Расеи книги печатные и розуму вам, дурням, прибавят… А буде, и убавят!

Сава глумливо захохотал, лицо его зашлось багровой испариной. Переписчик совсем обник от этого Савиного хохота, только глаза его, растерянные и злые, смотрели на Саву как на самого заклятого врага.

– От своего труда хлеб свой стяжаем, – сказал он скорбно и зло. – Нежели государь по миру нас пустит? Книга печатная – погибель наша!

– В Кержаче вона, сказывают, мужик да женка в круге ходят, и Дух Святой, сказывают, нисходит на них, – сказал кто-то из дальнего угла. – И об земь их бьет, и в исступлении держит, а посля того исступления мужик той да женка благовестят…

– Лжа! – выхекнул кто-то утробно, как после тяжелого удара, и заковыристо выматерился. – Лжа! Откель им ведать то благовестие?!

– Написано: нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано, – сказал все тот же голос в углу.

Кабак разом притих… Малюта поднялся с пола, направил в дальний угол свой насторожившийся глаз. Один Сава остался равнодушен к услышанному. Протяжно икнув, перекрестил рот, с тоской спросил:

– И чиво?..