Лета 7071

– Кроткий язык, государь, – древо жизни, – кротко отозвался Шереметев, – но необузданный – сокрушение духа.

– Не с того краю ковригу почал, Шеремет, – тихо и будто бы увещевающе сказал Иван и улыбнулся, и улыбка выдала его затаенную злобу.

Шереметев не видел его улыбки, по-прежнему кротко вымолвил:

– Вестимо, государь, у всякого Филатки свои ухватки.

– Не так, Шеремет, тебе надобно речь… А вот как: всякая лиса свой хвост бережет!

– И то верно, государь, – согласно привздохнул Шереметев. – Да токмо… На что вороне большие говорки – знай свое «кра»!

– Ворона ли ты, Шеремет?! И встань!.. Встань, собака! – вдруг вызверился Иван. – С царем говоришь!

На исступившемся лице Ивана еще сильней проступила худоба, крутые сколы скул залоснились горячей рдяностью, в выпученных глазах, как запекшаяся кровь, зачернели расширившиеся зрачки.

Шереметев поднялся с лавки, повинил голову:

– Прости, государь… Напред мне дозволено было говорить с тобой сидя.

– Напред!.. – захлебнулся Иван. – Напред ты собакой не был! А теперь ты собака! И помыслы твои собачьи!..

– Оставь свой гнев, государь, – осторожно, с ублажающей мягкостью прогудел Варлаам, вызыривая из-за понуренной спины Глинского. – Пошто всуе душу свою уранять да словесы расточать обличные? Речет убо приточник: «Не обличай кощунов, дабы они не возненавидели тебя. Брани мудрого, и он возлюбит тебя!»

– Истинно, государь, – поторопился присказать свое слово и Левкий. – Зри на действование Божие: ибо кто может выпрямить то, что он соделал кривым?!

Иван посмотрел на Варлаама, посмотрел на Левкия – отрешенно, с недоумением, словно не расслышал или не понял, о чем они говорили, и вдруг улыбнулся, покладисто, успокоенно и даже чуть-чуть проказливо, и от этой еле заметной проказливости лицо его высветлилось, глаза очистились от черноты, и стало видно, как молод еще он лицом и красив, красив той нестойкой, хрупковатой, недолговечной красотой, что досталась ему от матери.

– Вот, святые отцы, что пастырю земному сужено: зреть очами своими, как мерзка его паства! И в кривине души не могут сказать о себе доброе. Что же мне… здравить их мерзость, их двудушие, их злохитрство?.. И пить за то?

– Тех, чье здравие ты хочешь пить и славословия кому хочешь, – неожиданно, громко и очень спокойно произнес Мстиславский, – тех, государь, нет тут!

Иван удивленно повернулся к Мстиславскому, кончики его бровей презрительно дрогнули. Он переложил чашу из правой руки в левую, выжидательно и надменно замер.

– …Они, государь, – всея Русь! А Русь достойна твоего здравия.

– Молчи, Мстиславый, – сурово бросил Иван. – Тебе ли говорить о Руси? Ты не любишь ее и не ведаешь ее достоинств! Ты ведаешь иное – гаведь ее… И злорадствуешь гаведи ее! Посему я не буду пить свою чашу по твоей подсказке. Я не буду пить за Русь до той поры, покуда не уверюсь, что в ее здравие не поднимется ни единой злорадной чаши. Пусть Русь сама пьет за себя! – Он опустил чашу на стол, глаза его затейно, нетерпеливо блеснули. – Скажи-ка нам, боярин, – обратился он к Захарьину-Юрьеву, – кормят ли нынче на Красном крыльце убогих?

– Непременно, государь…

– Велю кликать их всех сюда! Ты, боярин, и ступай покличь убогих, – приказал он Захарьину.

Захарьин вылез из-за стола, отправился на Красное крыльцо звать нищих. Вслед за ним ушла из палаты и недобрая тишина – все разом освободились от напряженной затаенности, как будто царская прихоть была их собственной прихотью.

Над столами поплыл гомон. Забрякала посуда. Застучали ножи, потрошащие кастрюков. Взялись за ковши виночерпии. Одетые в бархатные малиновые кафтаны с серебряными петлями-застежками на груди, в высоких золоченых колпаках, напоминающих митры, они были похожи на архиереев – на них и смотрели на пиру как на архиереев при богослужении.

Зашумела палата, загомонила, зачавкала, но все глаза были устремлены на дверь. Ждали… Ждал Иван… Откинувшись на спинку трона, он неотрывно смотрел на дверь.

Варлаам не выдержал, отхлебнул из своего достакана, праведнически и греховно глянул на Ивана, собираясь что-то сказать ему, но, увидев, как хищно сосредоточен его взгляд, сдержал свое опрометчивое желание.