Лета 7071

– Не Марья я тебе! Давно пора запомнить, – гневно отстранила она его и подошла к Булгеруку. – Так говоришь, дуру выродила наша мать? – Тонкие, маленькие, дрожащие губы Марьи болезненно искривились, в глазах заслезилась гневная обида. – Вот тебе за дуру! – яростно хлестнула она Булгерука по лицу.

Булгерук почернел. Оскорблен он был так глубоко, что, должно быть, и душа почернела в нем. Безрассудно, забыв в этот миг обо всем, выхватил из-за голенища плеть, свирепо размахнулся… Михайло в ужасе метнулся к нему, повис на его руке.

– Спятил, братец! Он же видит ее нагую, – прошептал Михайло и истомно, с закусом, облизал губы, словно вдруг ощутил страшную жажду.

Марья перевела глаза на Михайлу – взгляды их встретились: сосредоточенный, ждущий – у Михайлы, надменный, прищурный, но уже не гневный – у нее…

– Спасибо, Михайло! – Голос Марьи невольно смягчился – от искренней благодарности, которую она не сумела скрыть. – Спас ты братцу нашему жизнь. А тебе, Булгерук… – Марья зачем-то взяла из руки Булгерука плеть, поразглядывала ее… Ей, должно быть, стало жалко старшего брата, не смеющего теперь даже поднять на нее глаза, но жалость она постаралась не выказать. – Тебе надлежит знать отныне, что наша мать родила царицу!.. Московскую царицу! И гордиться тем! Плеть же сию сохрани. – Она вновь вложила плетку в руку Булгерука. – Сохрани! Она поможет тебе осмирять свою непомерную взметчивость, особливо в те поры, когда сядешь на место отца нашего. Пусть не будет царь тебе за образ… И тебе, Михайло!

– Тебе и самой бы навыкнуть сему, а не токмо нас поучать, – сказал с упреком Михайло, почуяв в Марье внутреннюю надломленность и растерянность, которые так неожиданно выказались в ее последних словах. Чувствовалось, что она вольно или невольно открылась в своем сокровенном, больном, невысказанном. – Добра возноситься! Что мы – холопы твои?

Марья резко обернулась – гневный взгляд ее хлестанул Михайлу, но того уже нельзя было напугать.

– Мы к тебе тайно, с опаской пришли, – сказал он ей строго. – Дела ради… Недоброго дела! Беда над нами и над тобой, а ты моришь нас полдня, по щекам хлещешь, будто мы девки твои челядные. Обычаи горские наши презрела…

– Вспомнили что?! – Марья измерила братьев надменным взглядом. – Обычаи ваши горские! Царица я! – гордо и угрозливо произнесла она.

– Горянка ты! И сестра наша младшая, – увещевающе, но тоже строго сказал ей по-черкесски Булгерук. – Посему слушай, что мы тебе говорить станем, и отвечай не таясь, когда спрашивать будем.

– Не буду я вас слушать! – с прежней упрямой надменностью сказала Марья и, кромсанув братьев непримиримым взглядом, пошла к двери.

Михайло догнал ее, решительно ухватил за руку:

– Марья! Оставь свою бабью дурость! Беда нам грозит, беда! Где Айбек, нукер[252] наш? Ты сказала, как приезжал я из Великих Лук, что отправила его с грамотой к отцу нашему.

– Отправила… – Марья приникла лицом к своему плечу, словно защищалась от пронзающего, допытливого взгляда Михайлы, глаза ее стали холодными, чуткими и чуть-чуть диковатыми.

– Отправила?! Тогда слушай, – не отпуская ее руки, заговорил с ней по-черкесски Михайло. – Приставник[253] наш, Расулка, вчера ввечеру рассказал, как был он в Сыскном приказе, носил донос на лихих людишек, и видел там треух из лисьих хвостов, точь-в-точь какой был у Айбека. И слышал Расулка, как сказывали в приказе, что царь повелел дьяку Самойле Михайлову учинить крепкий обыск, чтоб вызнать, откуда и чей человек был хозяин того треуха? Да слышал Расулка, сказывали еще подьячие, что приставил царь к тому обыску своего нового особина – Малюту. Слыхала, поди, о таком?

– Слыхала…

Михайло отпустил обмякшую, обессилевшую руку сестры – больше не было нужды удерживать ее. Напуганная, растерянная, Марья с покорностью и беззащитностью взирала на братьев, ожидая, должно быть, услышать от них еще что-то более страшное.

– А уж сей бельмастый до всего дознается, – сказал тяжело Булгерук. – Поверь мне… Видел я его в деле, в Полоцке: лютый, неотступный… Зверь зверем.

– До чего… дознается? – осторожно спросила Марья, словно и вправду не ведала, о чем может дознаться Малюта, или все еще думала, что братья что-то утаивают от нее.

– Что он наш человек! – гневно, с отчаяньем саданул себя в грудь Михайло. – Тебе мало сего? А ему!.. – глаза Михайлы метнулись куда-то вверх, в неопределенность. – Ему достаточно, чтоб отправить нас с Булгеруком на плаху, а тебя в монастырь! Потому что… потому что!.. – еще гневней стал бить себя в грудь Михайло, – не сам же Айбек, по своей лихой воле, пошел подбивать чернь на бунт! Не сам же он вздумал Кремль разорить да боярина Горбатого царем крикнуть!

– Уймись, Салнук, – с неожиданной твердостью сказала Марья, назвав Михайлу его прежним, не христианским именем, давая тем самым понять братьям, что больше не противопоставляет себя им. – Негоже здесь речи такие вести. Пойдемте ко мне в опочивальню.

Явно растерянные и удивленные столь быстрой переменой в Марье, братья молча, покорно последовали за ней.