Лета 7071

Федька перевел дух. Царь и Христос пронзительно смотрели на него.

– Кто наущает тебя? Отец твой?

Федька встретился с глазами Христа – они были выпуклы и походили на крашеные пасхальные яйца.

– Пошто ему наущать? Он сам – боярин…

Иван вышел из молельни. Федька настороженно последовал за ним. В спальне Иван устало опустился на лавку, вытянул ноги… На полу валялись две старые мухояровые шубы, подбитые нелинялой белкой, – Федька кинул их нынче утром под ноги, чтоб не разбудить Ивана своими шагами. Возле окошка, на сундуке, стоял кувшин с вчерашним вином – Федька забыл его вынести.

– Коли боярин, так зачем ему супротив остальных бояр идти?

Зловещей тревогой прошибли Федьку царские слова. «Уж не навет ли какой?» – подумал он и мысленно перебрал всех, кто приближался к царю и вчера, и позавчера, и третьего дня…

Иван теребил свою всклоченную бороденку, ждал от Федьки ответа, а может, и не ждал… Может, он у себя спросил? И уже ответил.

– Аль вельми о трудном я тебя вопросил, Басман?

– Его самого вопроси, цесарь… Отца моего…

– Ну а ты?.. Ты, Басман, – сын боярский!

– Я тебе свою верность во всем доказал.

– А коли прикажу… отца родного пытать и казнить?..

– Ежели он тебе изменил – допытаю и казню.

– Верю тебе…

Иван потянулся к кувшину, отпил из узкого горлышка. Его отекшее, усталое лицо брезгливо дернулось.

– Эвон каким вином царя поят… В малолетство мое також – и поили и кормили, как пса, отбросами. Шуйский с прихвостнями в трапезной, бывало, все пережрут – обо мне и забудут. – Он снова хлебнул из кувшина, словно хотел сильней раздражить себя, и вдруг тихо, почти шепотом, проговорил: – Хан не придет нынче под нас… Не придет!

Федька нисколько не подивился такой быстрой и неожиданной перемене Ивановых мыслей: знал он эту его коварную странность – держать в голове наготове, как стрелы в натянутых луках, сразу по нескольку мыслей… Какую из них он выпустит – поди угадай!

5

Федька с презрительной ленцой ввалился в думную палату, прошел к середине и остановился, поставив ногу на лавку, где сидели Щенятев и Бельский.

Ропот пополз средь бояр. Бельский даже с лавки вскочил и прикрыл ладонью свою обильно умащенную бороду, будто Федька не на лавку наступил, а ему на бороду. Щенятев заедливо уставился на Федьку, но тот и глазом не повел в его сторону. Что ему Щенятев? Или Бельский? Ежели перед кем из присутствующих в палате и мог оробеть Федька, так только перед Мстиславским.

Могуч был Мстиславский – и богатством, и родовитостью: потомок великих князей литовских Гедиминовичей, он затмевал всех в думе, хотя и не был ее главою, степенно отодвинувшись за спину честолюбивого Бельского – троюродного царского племянника.

Еще и тем был силен Мстиславский, что честь его не была замарана никакими преступными делами. Ни в чем не мог упрекнуть его царь, даже в нерадивости, и, быть может, оттого и питал к нему непреодолимое недоверие.

Злорадствовал Федька над царской беспомощностью, а под князя подкапывался – коварно и зло, изо всех сил стараясь отыскать хоть какую-нибудь зацепку, чтоб очернить его, чтоб навести на него опалу и потешиться его поруганной гордыней, которой тайно завидовал, ибо и у царя не было столько надменности, сколько было ее у Мстиславского.

Из-за спины Щенятева презрительно смотрит на Федьку воевода Воротынский. И его побаивается Федька, хотя у старого воеводы спеси больше, чем у самого Федьки, а где спесь, там великой гордости не может быть. Да и царь крут с ним, хоть он и первый у него воевода.

Из дальнего угла поднялся и подошел к Федьке молодой князь Оболенский – лицом к лицу, как сходятся собаки мордой к морде, когда затевают грызню… Федька не успел даже сообразить, на что тот решился, как Оболенский резко сшиб Федькину ногу с лавки и сказал:

– Не на псарне!

Вскинулся Федька, будто кипятком его ошпарили… Больно ущемил его гордость княжич, и Бог весть, как бы они разошлись, если бы в палату неожиданно не вошел царь.

Для Федьки появление Ивана не было неожиданностью: он и пришел сюда только затем, чтоб известить бояр, что царь нынче думать с ними собрался, для всех остальных, а более всего для молодого Оболенского, появление царя было подобно грому с ясного неба. Молодой княжич даже шагу не отступил от Федьки – так и склонился в низком поклоне к самым Федькиным сапогам.

– Аль Басману ты ноги лобызаешь? – сказал Иван насмешливо, становясь напротив Оболенского.

Оболенский брезгливо откачнулся от Басманова.

Иван засмеялся, но в выпуклых светлых глазах его недобро сверкнули сузившиеся зрачки. То ли не по душе пришелся ему надменный вид Оболенского, то ли обозлили бояре, отмолчавшиеся на его шутку. Шутка была злая, но она была царская, и никто не должен был посметь пропустить ее мимо ушей.

Оболенский отступил назад, за спину Воротынского. Воевода горделиво выпятился, закрывая собой осрамленного княжича. Иван обратил на него свой взор:

– Пошто пыжишься, князь Михайла? Аль тесно тебе в шкуре своей?

Воротынский проглотил обиду, ни звуком не откликнулся на царский вызов.