Лета 7071

– …Вот и тебя держу около, полезен ты мне… Войско ныне целиком на тебе. Вижу ум твой и сноровность… Вижу! Намеренно Большой полк никому не отдал из именитых – сам стал во главе, чтоб тебя прикрыть собой да местничество пресечь. Вижу – и многое уже в руки тебе дал! Именитые уж не посягают на тебя – стерегутся. Мое благоволение к тебе им – как ворка[86] в пасть! А все одно – точит меня что-то… Будто червь во мне сидит! Что-то в вас, Басмановых, настораживает меня. Вот про Ваську Грязного точно знаю – никогда не изменит мне, не предаст. Без обиды слушай меня, воевода: говорю тебе не как царь – как человек. Как царь – дорожу вами, как человек – восстаю!.. Не верю, усомняюсь… Буде, оттого, что умны вы больно?! Даже заумны! Себе на уме… А ум – он крамольник, бунтовщик! По себе знаю! Сколь уж раз сам себя перебучил, перекрутил, перевывернул? Сколь уж раз сам от себя отступился, сам себе изменил?! Ты вон кичишься своим умом… Не мутись, не дурно сие. А я терзаюсь! Терзаюсь и страстью, и умом! Чем больше разумеешь, тем тяжче усмирять себя, тем менее в тебе святынь. А без святынь душа как разбойник! На кого угодно нож наточит.

Иван смолк. Смущенно глянул на Басманова, будто устыдился своей простоты и откровенности, отвернулся.

Свечи в дикирии оплыли почти до конца. Язычки пламени стали алыми. Тени на стенах укротились, позамерли, будто придремали в сгустившемся мраке. Лицо Ивана в слабеющем, аловатом отсвете свечей тоже казалось алым – золотисто-алым, как расплавленная медь. Сейчас он казался Басманову красивым и очень-очень молодым, совсем мальчиком, прилепившим себе для потехи бородку. Басманов свел глаза с Иванова лица и увидел на противоположной стене пропечатавшийся сквозь мрак его четкий абрис – хищный и грозный, и как-то жутковато и ознобно стало Басманову, будто пред ним явственно и зловеще предстала двуликость Ивана.

– Ступай, воевода, – устало сказал Иван. – Поспи до заутрени. Я тоже прилягу, лишь грамотку допишу, коль свечи не затухнут. Забыл повелеть сменить… Вот оно каково царю на Руси, – горько усмехнулся он. – Свечи сменить – и то указ давай! Про войну думай царь и про свечи не забывай. Толико и суй в подзатылье нашу треклятую Русь!

Иван вздохнул, поднялся с лавки. Басманов тяжелым шагом пошел к двери, утопая по самые колени в рыхлом ковре темени, укрывшем весь пол гридницы.

– А задум твой добрый! – остановил его в самых дверях Иван. – Подумаю еще… Утром совет созовем, порешим, как нам подступиться к Полоцку.

Глава восьмая

1

Утро было ясное, морозное. Редкие облака парусили в высоком небе, медленно, друг за дружкой заплывая в широкую дугу окоема – голубовато-искрящегося, будто подернутого тонким, прозрачным ледком.

Заканчивался январь. После долгого беззимья, нудившего землю сыростью и слякотью, с Рождества вдруг застудило, заметелило… Весь январь наверстывал мороз потерянное ранее время – с редкими передышками-оттепелями, после которых еще яростней принимался лютовать и изводить землю своими жестокими прихотями.

Пока войско стояло в Великих Луках, от январской стужи было где хорониться: жили по избам, по амбарам, по баням, в землянках в бору за Ловатью, а как вышли в поле – не стало от мороза спасенья. До Невеля дошли – пять сотен обмороженных набралось по полкам, и все из конных. Пехота, та ногами себе тепло добывала, а конный сидит в седле как истукан: ни рук схоронить – узды не бросишь, ни ногами подвигать – конь разойдется, сидит и стынет, как сосуля. Одежонка не больно тепла: порты да зипун из крашеной холстины, душегрея, подбитая стриженой овчиной, чеботы из сыромятной кожи на мягкой, двойной подошве да короткая полсть – войлочная поддевка под доспех. Поместные, да дети боярские, да те из служилых, кто побогаче, помимо казенной одежды, свою имеют: полушубки, кожухи, чеботы на меху да рукавицы, а рубеж[87] – и пеший, и конный – терпит мороз в том, во что его казна обрядила.

Из Невеля вышли в самую лютость. Воевода Морозов, поведший вместо Токмакова передовой полк, велел конным спешиваться через каждые две-три версты и шагать, ведя коней в поводу. На дневных привалах шатров не ставили, но костры жгли большие, а на ночь ставили шатры, навесы, шалаши, для чего обязательно останавливались вблизи рощ и боров, и костры в ночь жгли уже поосторожней и поменьше, только чтоб натопить из снега воды и приготовить пищу. Морозов должен был подступить к Полоцку неожиданно – так решили на совете перед выступлением из Невеля, и он остерегался жечь ночью большие костры, чтобы не выдать свой подход раньше времени. В степи могли разъезжать литовские дозоры, и потому костры загораживали тынами и сразу же гасили, как только натапливали воды и приготавливали пищу.

Литовское порубежье, так же как и русское, было пустынно и малонаселенно. Перейдя границу, Морозов за весь первый день пути не встретил ни одной деревни, ни одного сельца, но чем ближе подходили к Полоцку, тем чаще стали попадаться деревни и села.