Лета 7071

Вскоре ни одного человека не осталось в мясных рядах. Даже сбитые и подавленные старались поскорей заползти за какой-нибудь ларь… И в соседних рядах не осталось ни души — разбежались со страху. Только на крышах еще сидели людишки, боясь спускаться, чтоб но попасть черкесам под руку.

Попрятались и мясники. Один Рышка Козырь стоял с поломанным стропилом в руках среди перевернутых ларей, развороченных настилов и навесов. Валялись шапки, рукавицы, сумки, корзины, какие-то крюки, топоры, хомуты…

Рышка прихохатывал от удовольствия, гордо выпячивая свое большущее пузо. Не боялся он черкесов, да и они будто не замечали его. Темкин грозно надвинулся на него конем:

— Эй, обрин! Пошто учинил бучу?

— Бучу не учиняют, болярин, — буча сама учиняется.

Темкину, видно, понравилось, что Рышка назвал его боярином: он усмехнулся, с любопытством спросил:

— Ишь ты! Ну а еще чего скажешь?

— А боль ничаво. Зря-то баить не свыклай.

— Ан врешь! Пасть-то широка, и зуб редок.

— Пасть, чтоб попасть, болярин! А зуб редок — так, бают, кобыла лягнула.

— Ну а псов пошто на крюки поцеплял? Блаженным на диво иль во вред?

— Через псов, болярин, у нас с плотницкими крутая выйдет! То они нам кобелей нацепляли. Эй, братя! — крикнул он попрятавшимся мясникам. — Выходь ужо!..

Мясники по одному стали вылазить из своих схованок. Но близко к Рышке не приближались, стояли поодаль — боялись Темкина.

— Мясницкие!.. — крикнул им Темкин. — В приказ похотели?!

— Не по нашему злу, болярин, — загалдели мясники. — Кабы нас не замали… Плотницкие — анафемы!

— Уж и вы не ангелы!

— До шкоды мы не падки, болярин, — твердо сказал Рышка. — Ежели где и што… так не по-зряшному. За честь свою стоим.

— Честь ваша — горох лущеный!

— У кого што, болярин, — спокойно, с достоинством проговорил Рышка. — И мурав за честь свою стоит. Ужо мы сыщем с них, с плотницких, — сказал он и покачал в руке стропило.

— Но-но! — пригрозил Темкин, хотя знал, что никакие угрозы не подействуют на мясницких и они сделают, как надумали. — Дьяки сыщут…

— То нам не в прав, болярин. Дьяки пером, а мы гужом.

— Но-но!.. — еще строже осек Рышку Темкин. — Гляди ты мне!

— Так баится, болярин, — невозмутимо ответил Рышка.

— Бедовый, гляжу, ты! — подивился Темкин, но более нападать на Рышку не стал. Стеганул своего каракового и поскакал вдоль торга.

Черкесы прытко пустились за ним.

2

У Покровского раската, в кабаке, который на Москве зовут «Под пушками», людно с самого раннего утра. Подьячие, писцы с Мытного двора, безместные попы, пекари, привозящие чуть свет на торг свои ситные хлебы, стрельцы, ярыжки толкутся у раската неотступно.

Вдовая кабатчица Фетинья держит кабак в порядке, в прибыли. Хоть и не больно просторно у нее, зато тепло и чисто. Столы и лавки всегда скребаны, полы и степы мыты с полынью, чтоб клопы и блохи не плодились, на стенах фряжские листы ¹⁵ с разными диковинными птицами и зверями. Сама Фетинья всегда нарядная, в дорогом кокошнике с бисерным окладом, ласковая, уступчивая — может и в долг палить.

Утром Фетинья чистит известью пушки на раскате — по боярскому приговору, за держание кабака возле раската. Раньше это делал ее муж, но кабатчик помер три года назад, детей он не оставил после себя, и теперь Фетинье приходится исполнять боярский приговор самой.

Фетинья еще молода, по-вдовьи томна и соблазнительна… Иной попик, проходя мимо — в собор, увидит Фетинью на раскате с оттопыренным подолом, пять раз перекрестится, а после пять раз оглянется, покуда до собора дойдет.

Фетинья спокойно относится к мужиковой падкости. Разве что самого настырного пресечет или на смех подымет, а так будто и не замечает хоровода вокруг.

— Фетинья, поди, три года немужня… — заводят мужики с ней хитрый разговор.

— И чиво?..

— Ды как — чиво? Телка и та хвост дерет!

— Телку быки замают.

— Тебя нежели — телки?..

— Может, и телки! — Фетинья засмеется, закраснеется, но глаз не потупит, обожжет приставоху горячим взглядом, так что у того горло судорогой перехватит.

Нынче у Фетиньи Сава-плотник ¹⁶ с артелью гуляет. Фетинья свежего меду добыла из погребца-медовуши, уважила Саве.

Буен Сава в гульбе — первый на Москве задира и зачинщик всех дурачеств, но и плотник искусный. На весь край знаменит. С Постником Бармой собор Покрова на рву ставил да и царский дворец в Александровой слободе рубил, за что ему царь пятьдесят рублей пожаловал сверх корма и приговорного жалованья.

Сава невелик, костляв, замухрыст… Голос у него сипл — от верховых ветров, продувших его насквозь на куполах соборов и церквей, — глаза ленивы, но веселы. Сава безбород, зато макушка не брита — курчава и рыжа, как пожухлая осенняя трава.

— Песню бы загуляли, братя, — сипит Сава, прикладываясь к березовому корцу, куда Фетинья услужливо плеснула медовухи. — Нутру измоторошно!

Из угла один из артельщиков тонким бабьим голосом затягивает:

Эх, ды застучали сякиры-топоры…

Голос ого дрожит, слабеет, вот-вот обсечется, но тут дружно, с тяжелым выдохом вступают остальные артельщики:

Эх, ды застучали ва темном бару…