Летающий джаз

Но теперь ничего этого не было и в помине — кому это все мешало? В обнищавших деревнях возле облупившихся и давно некрашенных хат не было ни сараев, ни амбаров, ни хлевов, их снесли на стройматериалы для колхозных построек. Церкви или порушили, или превратили в загаженные склады колхозного инвентаря. В полях чахлую пшеницу забивает бурьян и хмель. Хутора, которые раньше утопали в садах, либо заколочены угнанными в Сибирь раскулаченными, либо заселены ледащими колхозниками, которые и не думают содержать их в прежнем виде, поскольку ухоженность и достаток— это первый признак возврата к кулачеству. Гордая нищета — визитная карточка новой советской власти…

Чтобы добраться до полтавской окраины, на крутой обрыв Лавчанского Пруда, где мать Марии, Фрося, бобылихой жила в хате-мазанке (в 1915 году ее муж, отец Марии, погиб под Горлицей на войне с Германией и Австро-Венгрией), нужно было пересечь полгорода с юга на северо-запад. Но Мария не решилась идти днем по центральным улицам, а дождалась темноты и пошла через город поздним вечером, почти ночью. Ночной город поразил ее. Несмотря на продразверстку и голод в сельских районах, на центральной улице (теперь она называлась Жовтнева или Октябрьская) почти во всех кирпичных домах окна горели электрическими огнями, в ресторанах звучала музыка, в кинотеатре у круглого Корпусного сада висела цветная афиша фильма «Обломок империи», а из сада так остро пахло сиренью, что Оксана, спавшая за спиной у Марии, расчихалась во сне. Тут навстречу Марии гулко зацокали по брусчатке два конных всадника, и Мария спешно свернула в первый же переулок.

Всадники, однако, тут же догнали ее.

— Стой! Куды идешь?

И две фыркающие лошадиные морды ткнулись в лицо.

Но Мария двумя руками отважно погладила потные лошадиные лбы. И усмехнулась:

— Домой, куда ж ище с дитем-то?

Старший чубатый всадник блеснул зубами под рыжими усами и подтянул поводья:

— Тпрр!.. А дэ живэш?

— На Прудах. Лавчанский тупик.

— А чому ночью с дитем шастаешь?

— Так до дохтора ее носила. Поносит она. Хошь понюхать?

Он замахнулся нагайкой:

— Я те кнута дам понюхать!

Мария отшатнулась, защищая дитя за спиной.

И пару секунд они в упор смотрели друг другу в глаза — рыжий и чубатый, с поднятой в руке нагайкой, и босая восемнадцатилетняя Мария. И чубатый почему-то не выдержал взгляда Марии — вместо того, чтобы огреть ее нагайкой, он стегнул свою кобылу и ускакал в бешенстве. А второй всадник, моложе, нагнулся со своего коня и сказал:

— Ты хоть знаш, кому перечила?

— Кому?

— Кривоносу! — сообщил парень и поскакал за своим начальником.

Мария не знала никакого Кривоноса и тут же забыла о нем.

В те годы Полтава своими кирпичными домами только в центре походила на город, а чуть отойдешь — просто огромное село на 130 тысяч жителей: глиняные хаты-мазанки с сараями, огородами и садами за плетеными тынами. Но Мария родилась тут и знала каждую улочку. Она подходила к Прудам и представляла, как, дойдя в конце Лавчанского тупика до старого тына у материнской хаты, тихо, шепотом позовет ушастую дворняжку Пальму, и как эта Пальма, скуля от радости, заюлит у тына. Тогда, перекинув руку через невысокую калитку, Мария откинет навесной крючок, тихонько войдет во двор, негромко постучит в закрытое ставнями окно и скажет:

— Маты, цэ я, Мария…

Так почти и вышло, только Пальма не отозвалась и не прибежала к тыну. Зато калитку Мария тихо открыла, и в ставню негромко постучала, и мать позвала. Однако никто ей не ответил даже тогда, когда она уже кулаком стучала по ставням. А входная дверь оказалась, как ни странно, вообще не запертой, а сорванной с петель и лишь прислоненной к дверному косяку.

Боясь самого худшего, Мария осторожно вошла в темные сени и тут же, через два шага споткнулась обо что-то, кулем валявшееся на полу. Она нагнулась, потрогала — о господи! то была ее мать! Избитая, вся в крови, без сознания, но, слава богу, еще живая.

— Мамо, шо трапылось?

Мария сняла со спины спящую Оксану, переложила на лавку и потащила мать в горницу.

— Нi! Не вбивайте! — вдруг забормотала мать. — Хлопцi, не вбивайте мене!

— Маты, це я, Мария…

Оказалось — Пальма сдохла год назад. А теперь банда голодных подростков, каких в тот год были сотни в каждом городе, высмотрев одинокую женщину, живущую на отшибе, ночью взломали двери, приставили нож к горлу: где сало, мясо, хлеб? А у матери не было ничего, кроме остатков прошлогоднего жмыха и своего — с грядки во дворе — цибули-лука. Но пацаны не поверили, перевернули все в хате вверх дном, слазили в подпол и в хате, и в сарае, но и там не нашли ничего, кроме пустых глиняных крынок. От голодной злости они избили хозяйку и ушли, а дверь прислонили к косяку, чтоб соседи не встревожились открытой хатой. Истекая кровью, мать попыталась выползти из хаты, но у самой двери потеряла сознание.

Вот и получилось второе чудо — приди Мария часом позже, не спасла бы мать.

2

А через неделю — новое чудо: Мария устроилась на работу.