Летать так летать!

И он приобнял ее за талию. В момент, когда майорские губы коснулись ее шеи, она взглянула на борттехника, нахмурила брови, погрозила у щеки пальцем, предупреждая. Когда майор отлепил свои губы, снова ушла за кухонную перегородку: «Сделаю что-нибудь закусить».

Потом майор и борттехник играли партию. Они старались делать это ежедневно — на стоянке, в бане, в майорском балке — где получалось. Сейчас борттехник играл нервно. «В чем дело? Провокация? Чья? Так, потом так, он — так, я — так. Конь е-пять. В чем же дело? Так нельзя притворяться, или я ничего не понимаю в женщинах. А кто сказал, что я в них понимаю? Я так и знал — получи: слон жэ-четыре шах… Еще шах! Ишь, побежал… Ну куда, ну куда ты гонишься? Шах!»

Злой борттехник давил. Вдруг майор со словами «Надо покурить» резко встал и коленом сбил позицию. Фигуры посыпались на пол.

— Ой, — сказал майор. — Какая жалость. Такую партию испортил!

— Я восстановлю, — сказал борттехник, расставляя фигуры.

— Конь не здесь стоял, — сказал майор.

— Как не здесь? Он через два хода мат давал.

— Какой, в жопу, мат?

— Ну, знаете, товарищ майор, — сказал борттехник, вставая, — идите вы сами в обозначенное место! Я домой пошел.

— Ладно, не обижайся, пошутил я. Ну, проиграл, знаю. На матче буду внимательней. Что-то ты агрессивен сегодня. Давай по чаю, вон, хозяйка приготовила. У меня икра есть. Красная. И масло…

Но борттехник, сославшись на ранний вылет, ушел.

4

Утром он не явился на завтрак. Потом пропустил обед. Ему было грустно, и он никак не мог справиться с этой грустью. Он лежал в вертолете, раскатав между дополнительными баками матрас, жевал югославское печенье, запивая ежевичной «Доной», курил. Брал карандаш, рисовал в блокноте профили и силуэты, зачеркивал.

Тишину стояночной сиесты вдруг нарушили крики инженера, беготня по железным настилам, вой запускаемой аишки. Улетали какие-то «красные» генералы — две «восьмерки» и пара сопровождающих «мессеров». Борттехник вышел на улицу. На ближней к нему стоянке уже запустилась «двадцатьчетверка» под номером 07. Увидев борттехника, майор в кабине приветственно поднял руку в черной перчатке, улыбнулся. Борттехник помахал в ответ, показал большой палец и стоял, не пряча лица от секущего песка, пока вертолет майора разворачивался и выруливал, покачивая хвостом.

Они улетели. Борттехник вернулся в салон, захлопнул дверь и опять растянулся на матрасе, баюкая свою грусть. Из дремы его выбил стук в дверь. Очень легкий стук — это был не грохот инженерского кулака или «московский Спартак» техника звена. Стучали неуверенно, словно боясь, что хозяин окажется дома. Борттехник встал и открыл. Увидел ее, тревожно оглядывающуюся, подал руку, втянул, закрыл дверь на защелку.

Разговор был сбивчивый и недолгий.

…Завтрак — тебя нет, обед — тебя нет, я дура, не думала, что так получится, хотела тебе сказать чуть погодя, уже целый месяц все это, ты не поймешь — с ним надежно, хорошо, он обещал… Наверное, я жадная дрянь, но время уже кончается, наше время здесь — замена же скоро… Ты не так смотрел, как другие… И он про тебя рассказывал, да местные бабы про вас всех все знают… Я случайно, поверь, — сама не ожидала. Ты так прикоснулся, что… В общем, впутала я тебя…

«Еще не поздно, — молча курил он, — ведь ничего не было. Ну, поцеловались, с кем не бывает».

— Ты прав, не нужно этого, — сказала она, не дождавшись от него ни слова. — Я сейчас уйду… Так всем лучше… — Еще помолчали. Вздохнула, одернула юбку. — Ладно, пойду… Скажи только, что там написано про все это? — И она протянула ему руку.

Он взял, всмотрелся в полумраке, подтягивая ее узкую ладонь к узкому свету, водя пальцем:

Вот они, две линии рядом, вливаются в линию судьбы, — видишь, одна потолще, другая потоньше… — и заткнулся, ощутив прохладу ее пальцев на своей горячей шее…

Автор вдруг сомнамбулически встает, подходит к книжной полке и берет купленную там книгу. Он помнит, — нужную страницу борттехник заложил красно-синим фантиком ежевичной «Вопко» (она обкатывала ее языком, как море сердолик). Фантик здесь! И здесь же про то, как на край стоянки увел он жену чужую… Она наряд разбросала, он снял ремень с кобурою. А бедра ее…

— Что ты делаешь?.. — шепотом, мягко упираясь пальцами в его упрямую голову. — Мама же говорила тебе — не тяни в рот что попало…

А потом остается жара. Два мокрых, счастливых животных в леопардовых пятнах солнца лежат рядом, вытянувшись, и соленое озерцо дрожит в ее пупке…

Дверь задергалась, загрохотала. Зашептали быстро, вспорхнули в панике, шторы на створках сомкнулись, комок одежды следом. Открыл дверь — взъерошенная голова инженера, перекошенные очки.

— Какого хрена закрылся? Готовь борт, сейчас полетите на караван, группа уже на подходе. — Прищурившись, всмотрелся в полумрак салона, увидел матрас с мокрым пятном Роршаха. — А это что?

— Качался, — сказал голый по пояс, мокрый, тяжело дышащий борттехник.

— A-а! То-то иду, смотрю, вертолет лопастями машет, — сказал инженер. — Думал, дрочишь. Амортизаторы не страви, качок, делать тебе не хрен.