Летчица, или конец тайной легенды

Часовой конвоирует пленную к ближайшей опушке. Надо же и ей сходить до ветру. Часовой идет сзади, в трех шагах. Ствол немецкого автомата смотрит ей в пятки. Часовой кажется довольно толстым в распахнутой маскировочной куртке, в шлеме с утолщениями. Пленная срывает на ходу чернику и кидает себе в рот. Одну ягоду за другой. Часовой поет какую-то дурацкую песню: «О-ге-гей, э-ге-гей, все идет прекрасно, э-ге-гей…» Все время одно и то же. Пленная достигает опушки. Скрывается за деревьями. Часовой стоит. Он знает толк в приличиях. Но он должен следить, чтобы она не сбежала. Поэтому он все же углубляется в лес, проверить, не сбежала ли она. И не возвращается. Ему надо теперь по всему лесу искать пленную. Высоко над головой пролетает птица. Птица поет.

ЛЮБА РАССКАЗЫВАЛА ГИТТЕ: Когда мы на глазах у выставленного часового вылезли из вонючего фургона и пошли к опушке, я и впрямь исхитрилась срывать на ходу ягоды и с превеликим удовольствием совать их в рот. Всякий раз, когда мне потом доводилось есть чернику или просто вдыхать ее запах, я снова видела себя на этой лесной дороге. А когда пробьет мой последний час, мне хотелось бы перед смертью поесть черники. Из горсти. У меня за спиной богатырь Бенно распевал что-то непонятное, что должно было звучать весело и бесшабашно. Он просто из кожи лез, силясь заглушить свой страх — и мой тоже. Я была очень ему признательна. Я полагалась на своего брата. Он шел передо мной. Еще когда мы ехали, я видела его во сне. Мы вдвоем записывали что-то в большую тетрадь. Мы с ним лежали на животе поперек ее страницы. Такой большой была эта тетрадь в клеточку. Мы готовили мое задание по арифметике. Он часто помогал мне по арифметике. Я начала: один плюс один будет два. Он продолжил: два плюс один будет три. Потом я: три плюс один будет четыре. И все дальше и дальше в арифметической прогрессии. А мы удивлялись и ахали при каждом очередном результате. Хотя каждый раз мы прибавляли всего по единичке, наши результаты скоро выросли до миллионов. Мне хотелось считать так до бесконечности. Мне хотелось, чтобы брат никуда от меня не уходил. Я боялась, что в этой огромной тетради вдруг не хватит места. Я видела, что тетрадь исписана почти до конца, и, нарушив последовательность, написала: два минус один будет ноль. Мой брат, значительно более умный, чем, я, хлопнул меня по заду и в бешенстве сказал: нолей вообще не бывает. Но я-то знала, что бывает, и заревела. Заревела от глубочайшей обиды. Бумага промокла, стала непрочная, расползлась под руками, и вдруг я оказалась на грязном снегу, куда перед этим, должно быть, падали бомбы и снаряды. Повсюду. Я видела, как печально уходит мой брат. Обычно, когда брат сердился на меня, он кипел от бешенства, но когда брат уходил, он был печальный. Печальный потому, что до этого кипел от бешенства. Из чистого упрямства я пальцем написала на грязном снегу еще один пример с неправильным нулем в ответе: один плюс один будет ноль. Он еще раз обернулся. И еще раз сказал, на сей раз печально; нолей не бывает.

Ты знаешь, мой брат и в самом деле хотел однажды написать книгу. Со множеством конкретных примеров из жизни. Человеческий страх перед жизнью и перед смертью как движущая сила храбрости. Брат мой — прирожденный моралист. Он даже создал нечто вполне литературное, после того как получил первый орден за храбрость. Это произведение называлось: десять заповедей для моей дорогой сестренки Любы. Одна из заповедей гласила: ты должна знать своих боевых товарищей, так же как и они должны знать тебя. Ты тоже не веришь в сны? А вот я верю. И я уже говорила тебе, что видела, когда шла через вереск к опушке, как идет передо мной мой брат. Это правда. Я видела его точно таким, каким до этого видела во сне. Когда спала на мешке в вонючем фургоне. Гимнастерка собиралась у него под ремнем во множество складок. В молодости он был еще стройней, чем я. Теперь я ела чернику из руки. Я написала на снегу: один плюс один будет ноль. Он оглянулся и печально сказал: нолей не бывает. Он видел, что за ним идут двое: я и этот немец. Я с немцем. Вот какое у меня было чувство, когда я шла к лесу. Мне очень хотелось, чтобы для меня как для женщины все, что происходит между мной и этим рыжим немцем, было равно нолю. Но это не было равно нолю. Не позднее той минуты, когда он передал мне автомат, я поняла, что отношений, равных нолю, между ним как мужчиной и мной как женщиной больше нет.