Лети высоко! Жизнь как молитва

На мою бедную шею набрасывают веревку и влекут, как раба, как скота, от той точки моего бытия, в которой я был с Богом, влекут на сторону далече, где все будет по-другому. Уже завтрашним утром я буду, как безумный, искать информацию о Вирсавии, возможность встречи с ней, постоянно переступая совесть и страх Божий. Безумная страсть будет расти, раздуваться, переходить из одной формы в другую, потянет за собой другие грехи. А именно: узнав, что Вирсавия несвободна, принадлежит, как законная жена, моему близкому военачальнику, безумный страстный ум, как одержимый, будет искать возможности решить эту непростую задачу. Вслед за согласием на страсть я соглашаюсь на подлое ничтожное убийство, отправляя законного супруга на войну, в самое опасное место, в самое пекло, где он и погибнет.

Цель достигнута, объект страсти в моих объятиях. Счастлив ли я? Да, конечно. Да, наверное. В самый критический момент буйства плоти не чувствуется ничего, кроме наслаждения страстью. Сердце, как голодный, обезумевший пес, глотает, не прожевывая, куски пищи, набивает и набивает пустое брюхо, но наступает момент насыщения и пресыщения. Этот сорвавшийся с цепи пес падает в изнеможении, обожравшись и успокоившись.

«Помилуй мя, Боже, по велицей Твоей милости и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое». Откуда-то издалека, еле слышно, еле уловимо звучат в сердце слова, которые были близкими, родными, сладкими. Сначала еле уловимо, затем громче, громче. И вот они уже звучат в ушах, в голове и в сердце как набат, как приговор. Я пытаюсь скрыться от них, убежать, отвернуться. Я обладаю долгожданным сокровищем, нужно наслаждаться, ничто не должно омрачать радость момента. Но вдруг происходит нечто от меня не зависящее. Тревога сгущается, тоска проступает из глубины сердца, поднимается острая боль, которая душит, заставляет ворочаться на постели, лишает сна, радости. Уже невыносимо, достаточно, но она растет больше и больше. В голове прогремело, как гром: «Предатель».

Я предал Того, Которого любил, Которому говорил в ночи там, на крыше, о своей верности, о любви, Который просил меня в заповедях не поступать так.

Я прошу тебя, слышишь?

Это было в моем сердце в первые секунды страсти. Это еще было, но я предпочел Ему эту низость.

В торжественную, благодарственную молитву Давида входит покаянный плач о своем ничтожестве. Глубокая покаянная молитва станет его спутницей до самой смерти. Эта же молитва боли и стыда должна стать и моей до последнего вздоха. Ибо что я против него? Ничтожный и жалкий в сравнении с этим великим библейским человеком, любящим Бога и возлюбленным Им.

Если в истории Давида, псалмопевца и царя, была такая страшная страница его падения, то кто же я как личность, на что способно мое личное ничтожество? На все, и это нужно не просто признать, это нужно усвоить и занозить в сердце, как занозу боли и страдания.

Не я ли, Господи, буду в следующий раз на крыше в тихую южную ночь?

Господи, спаси меня, погибаю.

Человекам это невозможно. Богу возможно все.

* * *

Он – объект ненависти, был, есть и будет. Настолько отвратителен поступок, неприятна сама личность, переполненная ничтожеством, завистью, корыстолюбием, предательством.

Иуда – имя нарицательное на все времена.

Мы, имеющие заповедь не судить, казалось бы, в одном-единственном случае без смущения для самих себя имеем право говорить об этой личности в презрительном тоне.

Но почему-то раз от раза произнося это имя, дальше я просто замолкаю, опуская глаза, стесняясь смотреть на людей, которые, кажется, могут сказать мне навстречу страшные слова: «Не ты ли?..» И моя совесть повторяет тот же неудобный вопрос: «Не я ли, Господи?»

Иудами не рождаются, ими становятся.

Если я буду жить невнимательно, легкомысленно, не воспитывая в себе совесть и мужество, процесс моего возрастания может стать фактом моего умаления. Обычная человеческая бережливость при неразумном стимулировании ее может стать скупостью, жадностью, алчностью, безумием, которое доводит до убийства ради удовлетворения своей необузданной страсти.

Если я буду позволять себе завидовать чужим добродетелям, успехам, счастью, благополучию, мой духовный рост остановится, и, отставая, я возненавижу весь мир, опережающий меня.

Если я позволяю себе ложь, это войдет в привычку, и в какой-то момент ложь станет для меня правдой, а правда – ложью.

Если я позволяю животным, низменным страстям владеть мною, я стану животным в худшем смысле этого слова.

Если, если, если…

Остановись. Почему ты говоришь «если»? Разве ты отчасти уже не таков? В твоей жизни не было предательства, зависти, алчности, блудного срама, гнева, злости? Слово «если» может быть применимо лишь в одном смысле – если ты сейчас же это не увидишь, не признаешь в себе самом, если ты не ужаснешься, не содрогнешься, если из груди твоей не вырвется глубокий, печальный стон, стон непоправимого горя, который должен перейти в плач о самом себе, на всю жизнь.

«Господи, спаси меня, погибаю» – вот главный лейтмотив всей нашей духовной жизни, вот смысл.

Не я ли, Господи…