Летят наши годы (сборник)

Как-то вечером Федор Андреевич прочитал заметку о сепаратной денежной реформе в Западной Германии, вспомнил декабрьские дни прошлого года. Тогда ему особенно было плохо, он почти никуда не выходил, ничего не замечал и не слышал, денежная реформа прошла как-то мимо него. Только спустя несколько дней после реформы Корнеев обнаружил у себя пятьдесят рублей прежними денежными знаками, они так и остались у него на память — красная тридцатирублевка и две широкие десятки.

Улыбаясь, Федор Андреевич, написал в блокноте:

— «Настя, вы от денежной реформы не пострадали?»

— Рабочий человек от такой реформы не пострадает, — придержав в руке иголку, скупо улыбнулась Настя. — Только спасибо скажет. Да у меня, сказать, в этот день один рубль и был, и тот занятой!.. Реформа-то по таким ударила, у кого шальные деньги были! — не удержалась Настя и тут же, словно спохватившись, сурово поджала губы.

Корнеев понял, что она говорит о Полине, с возросшим интересом спросил:

— «Что было?»

Досадуя уже на самое себя, Настя нахмурилась, низко склонилась над шитьем.

— «Расскажите», — настаивал Федор Андреевич.

Настя помедлила, прямо посмотрела на него.

— Не надо, наверно, об этом?

— «Говорите, — поспешно написал Федор Андреевич. — Мне нужно знать».

— Знать как раз, может, и не надо, чего себя опять расстраивать? — Настя помолчала, задумчиво добавила: — Хотя, как сказать…

Подойдя к занавеске и убедившись, что Анка спит, Настя вернулась к столу, заговорила возмущенно.

— Вам-то тогда не до этого было, вы не видели, а ведь у нас все на глазах творилось. За день до реформы она с этим своим дружком раз десять домой прибегала, машину гоняли — все продукты тащили.

— «Зачем?»

— Ну, как зачем? Скупили, что там в буфете либо еще где было, а потом назад сдали — вот и спасли денежки, рубль на рубль сменили, а то, гляди, и побольше! Развернулись!

— «Я замечал, да все сомневался», — оправдываясь, написал Корнеев. Уши у него горели.

— Ну, где вам было заметить! — убежденно сказала Настя. — Когда человек любит, он плохого не заметит — верит. Да ведь и то сказать, ловкая она, скрытная, где уж вам углядеть было. У нее вон, говорят, на одной книжке двести с чем-то тысяч лежало.

Корнеев невольно улыбнулся — молва приумножает; Настя, заметив, что Федор Андреевич улыбается, засмеялась и сама.

— Про двести тысяч, конечно, врать не буду — говорят, так ведь говорить все можно. А вот что она не по средствам жила — это я сама видела.

Сумрачная тень лежала на напряженном лице Корнеева, но кривить душой Настя не могла.

— Разве она такой раньше была? Да я, бывало, не знай что для нее бы сделала — подружка! А потом, как ушла в буфет, — ну, скажи, подменили ее! Дружба, конечно, врозь. Что я для нее? — горько усмехнулась Настя. — Голь!.. А я и тут стерпела: не хочет дружить — ладно, не набиваюсь, ты себя-то не губи! Еще как она только первое платье справила, показать пришла, я ей в глаза сказала: «Ой, Поля, смотри, не зарывайся! Понимаю ведь я, что не с зарплаты ты это, я побольше твоего зарабатываю и то чуть прокормиться, шутка ли дело — война, горе народное!» — Настя передохнула, махнула рукой. — Куда там! Обиделась, меня же обругала… Может, и я тут в чем виновата — отступилась. Мне ее и сейчас жалко… Вот так нашу дружбу водой и разлило; когда, бывало, нужно какую там полсотню до получки перехватить, так сначала обегаешь всех, а потом уж к ней, от последней нужды только и идешь…

Корнеев сидел, опустив голову, сгорбившись. Насте стало жалко его.

— Может, и зря я все это наговорила, Федор Андреевич, только сами же просили. Одно скажу: не печальте вы себя. Когда, может, и сами подумаете — хорошо, что так все получилось. У нас вон во дворе в один голос говорят: как ни крутись, а ответа не минует. И я это же скажу.

Настя посмотрела на ходики, поднялась.

— А сейчас идите-ка гулять да спите спокойно. И мне уж пора.

В том, что рассказывала Настя, не было ничего неожиданного, многое Федор Андреевич уже понял. Тяжело было признаваться в одном: в борьбе за Полю проиграл он, победа оказалась за теми — теткой, этим человеком с подбритыми бровями и еще какими-то другими, незнакомыми, каких немало еще ходит по земле. Но раз уж так получилось, надо благодарить судьбу: она избавила его от многих неприятных унизительных сцен, которые рано или поздно разыгрались бы в его прежнем доме.

Глубоко вздохнув, Корнеев Повернул за угол и двинулся по прямой заснеженной улице, уносящей вверх, в гору, матовые фонари.

С прошлым было покончено, жизнь продолжалась.

19.

Просыпаясь по утрам, Федор Андреевич некоторое время, не шевелясь, смотрел в окно. Это вошло у него уже в привычку. Наполовину обрезанный занавеской квадрат окна служил ему чем-то вроде бюро погоды, безошибочные прогнозы которого нередко определяли и настроение. В метельные дни за окном дрожала серая пелена, унылая и тусклая; в морозы на стекле цвели пушистые диковинные узоры, розоватые утром и синие под вечер.