Летнее Солнцестояние

Брекен и Ребекка изумленно переглянулись и принялись разглядывать пещеру, пол которой был устлан пересохшей травой, рассыпавшейся в прах при малейшем прикосновении. Однако от травы этой исходил восхитительный запах вербены, пиретрума, ясменника и тимьяна, ромашки и бергамота, дубровника, мяты и розы...

Запах этот заставлял вспомнить о весеннем тепле, летнем раздолье, осенних плодах и первой зимней пороше. Он был таким неуловимым' и в то же самое время таким отчетливым, что Ребекка вытянула перед собой передние лапы, словно надеялась поймать его. Увы... Ребекка рассмеялась и повернулась к Брекену.

Вид его поверг ее в трепет — сейчас, когда Брекен был освещен мерцающим свечением чудесного камня, он казался ей самым прекрасным кротом на свете. Серая шерстка, кроткий взгляд... Брекен тоже повернулся к ней и мягко коснулся лапой ее мордочки. В глазах его появилось необычное сияние — свет обретенного им наконец смысла жизни. Они придвинулись поближе друг к другу, словно забыв о камне, ибо видели величайшее чудо мира не в нем, а в исполненных любви и благоговения взглядах.

Они нежно обнюхивали друг друга, то и дело вздыхая, бормоча слова, полные любви и веры, радости и решимости, — нескладные слова любви, обладающие гораздо большим смыслом, чем самое разумное и основательное из всех суждений.

Они радовались открытому ими миру, смеясь и оживленно болтая о каких-то пустяках; Брекен время от времени приподымался с земли и восхищенно смотрел на Ребекку, поглаживая ее лапой, — он никак не мог поверить тому, что на свете может существовать такая красота. В своем открытии любви и веры они были одновременно отцом и матерью, ребенком и супругом, друзьями и любовниками.

Безмолвие Камня укрывало их души. Они говорили о том, что тяготило их сердца, исцеляя друг друга от мрачного гнета. Загубленное потомство Ребекки; одиночество Брекена, обреченного на жизнь в Древней Системе; их общий сын Комфри, Кеан... Ах, Кеан... Порой они плакали, порой их слезы осушал смех, порой они стремились коснуться друг друга, порой лежали совершенно недвижно... И все это время их освещал изменчивый, загадочный свет камня.

Брекен поведал ей о смерти Кеана, повторив слова, сказанные им тогда:

— Она прекрасна, как весенний цветик, изящна, как покачивающиеся ветви ясеня, легка, словно сережка на вербе...

Он пытался припомнить слова поточнее, но теперь уже обращался с ними прямо к ней — его тело рядом с ее телом, ее лапка на его мордочке, его рыльце касается ее шеи, он чувствует блаженное тепло ее тела...

— Твоя любовь — это любовь к жизни, и она велика, словно сама жизнь, простираясь от леса до луга, от холма до низины, до самого Аффингтона, твоя любовь живет в сердцах Белых Кротов...— Немного помолчав, он добавил: — Вот, что я говорил ему, Ребекка, вот, что я сказал тогда... Я чувствовал всю его боль, ужасную боль, которую они причинили ему, и одновременно я чувствовал его любовь к тебе...

— Я знаю, — ответила она. — Я знаю, мой цветик, знаю, любимый, знаю... Я люблю тебя, люблю...

Они повторяли эти слова снова и снова, произнося их на разные лады... Снова и снова.

Свет камня, лежавшего неподалеку, озарял своды и стены пещеры; тени кротов сливались в одну тень — трепетную, изменчивую тень, падавшую на корни и светлые стены. Сколько минут или часов они провели в этом блаженном состоянии, не возьмется сказать никто, да это не так уж и важно.

Пришел, однако, момент, когда они почувствовали смутное беспокойство и перестали ощущать свое единство друг с другом и с Камнем, в глубинах которого они обрели покой и радость. Им стало казаться, что переливы камня, озарявшего своим светом пещеру, стали иными.

Брекену внезапно очень захотелось есть, а Ребекке — вернуться к маленькому Комфри. Любовь, коснувшаяся их сердец, стала ускользать, отступать в неведомые им пределы. Они пытались удержать ее нежными вздохами и ласками, боясь лишиться ее сладости и блаженства, она же отступала все дальше и дальше. Впрочем, отступала не любовь — она продолжала пребывать в самой себе, они же стремительно удалялись от нее, возвращаясь в мир времени и тревоги, страхов и невзгод.

Брекен повернулся к камню — он понимал, что в скором времени им придется уйти, и потому хотел запомнить его получше. Камень и являлся тем средоточием, тем центром Древней Системы, к которому он стремился. Теперь, когда Брекен смотрел на него глазами разума, камень этот уже не казался ему таким уж гладким. Его поверхность была покрыта сетью теней-паутинок, тончайшей резьбою, рисунком, странным образом напоминавшим куда более грубое изображение, виденное Брекеном на стене Грота Темных Созвучий.

— Мне знакомы эти узоры, — сказал он самому себе. — Мне ведома их сила. Напой им что-нибудь, они ответят музыкой.

Он приблизился к камню и, протянув вперед лапы — словно желая согреть их чудесным светом, — принялся мычать. Камень отозвался множеством звуков — одни были нежнее и прекраснее всего того, что он слышал у стены, другие — пронзительнее и страшнее.