Летнее утро

Солдаты пели песню из двух нот — сначала с минуту тянули одну, то тише, то громче, потом сползали на другую. И такая тоска исходила от этой кучки людей, скорчившихся в темном зальце при свете тусклых факелов, дым которых уходил не сразу, а полз по стенам, попадал в глаза и тек по полу, по сырым, плохо пригнанным плитам, что мне стало даже стыдно за то, что я их считал муравьями.

В сущности, ничего не изменилось. Отпала лишь предвзятость.

Рядом со мной громко процокали шаги. Кто-то оттолкнул меня и прошел в зал. Это был тоже воин — без шлема, но в пузатой железной кирасе. Из-под кирасы спадала короткая зеленая юбка. На черном трико вышиты зеленые звездочки. Вошедший крикнул что-то солдатам. Солдаты поднимались, подтягивались, и я подумал, что был неправ, полагая, что нет разницы между муравьями и людьми. Никакой муравьиный начальник не оттолкнул бы меня от двери, спутав в темноте со своими солдатами.

Но на всякий случай я отошел подальше от зала. Начальник мог спохватиться, пересчитать свою команду. В зале был шум, позвякивание железа. Я догадался, что солдатам было велено привести себя в боевой порядок. Надеюсь, не для того, чтобы искать меня.

Два солдата, уже в муравьином обличье — как только я мог спутать? — выскочили из зала и поспешили прочь. Офицер шел сзади, тыча коротким мечом в спину одного из них. Офицер был недоволен.

За неимением лучшего варианта я хотел было последовать за ними, но чуть было не столкнулся с остальными. Они не стали облачаться в доспехи, а, если я догадался правильно, решили избрать более укромное место для отдыха. Солдаты негромко переговаривались, один хихикнул, но тут же замолчал. Я замер. Но не доходя до меня нескольких шагов, солдаты нырнули в какую-то дыру. Так меня никто и не заметил. Два солдата с офицером уже исчезли в глубине коридора, и я отправился в ту же сторону. По дороге я заглянул в зал. Там было пусто. Лишь чадили факелы и грудой лежали невостребованные кирасы и шлемы.

Вблизи не было ни души. Я не мог преодолеть соблазна. Хотя какой уж тут соблазн — маскировка кого только не спасала! Шлем с трудом налез, чуть не содрав уши, снять его будет еще труднее. Кираса же никак не сходилась, я запутался в крючках, и тут мне показалось, что кто-то приближается к залу. Я уронил кирасу на пол и под оглушительный грохот железа выскочил в коридор и побежал от зальца. Щель в шлеме была узкой, и мне приходилось все время наклонять голову, чтобы увидеть, что происходит впереди. Не дай бог, подумал я, появиться в таком виде в институте, — как минимум, будет обеспечено увольнение по собственному желанию. И я решил в таком виде в институте не появляться.

Не знаю, то были те же самые офицер и солдаты или другие, но на освещенном перекрестке офицер молча и остервенело избивал двух солдат. Нет, это другая компания. Мои бы еще не успели раздобыть огромный котел с каким-то варевом и благополучно разлить его, за что и подвергались наказанию.

Довольно нахально, словно муравьиный шлем был шапкой-невидимкой, я остановился в десятке метров от офицера и ждал, чем все кончится. Кончилось тем, что офицер устал молотить солдат и те, опустившись на колени, принялись собирать с пола горстями похлебку и бросать непривлекательную пищу обратно в котел. Офицер помогал им, подгребая сапогами коренья и гущу поближе к котлу.

За этим занятием их застал какой-то другой начальник, проходивший, как назло, по коридору. Он прикрикнул на меня, но при виде безобразия на полу, забыл, к счастью, о моем существовании. Новый начальник был повыше чином, чем первый офицер. Об этом свидетельствовали не знаки различия — черта с два их разберешь в этой пещере, — но манера обращения. У начальника в руке оказалась плеть, с помощью которой он тут же начал учить офицера получше следить за солдатами. Отношения в этом мире были просты до обнаженности. Солдат большой начальник не бил — солдаты замерли в суповой гуще, ожидая, когда экзекуция окончится, вернее — перейдет на более низкий уровень. Я правильно предположил последствия: как только начальник, поскользнувшись в супе и громко выругавшись, ушел дальше, офицер выместил свое унижение на солдатах, и те покорно пережидали гнев, а затем продолжили сбор похлебки с пола.

А я стоял и не уходил. Вряд ли столь небрежное обращение с похлебкой свидетельствовало только о низком гигиеническом образовании. Похлебка предназначалась кому-то, кого следовало кормить, но чем — не имело существенного значения.