Летняя практика

И Волчевский руку протянул.

— Теплая, — молвил он, пощупав запястье спящей царевны. А после и ущипнул, да только неподвижна осталась девка. — Кровь проверить надобно…

Камень принесли тотчас.

Самозванец не мешал. Стоял подле гроба, наблюдая за суетой… а ведь хитер. Откуда взялся? Из тех, царицей привеченных? Или норманнских кровей? Саксонец? Перекати-поле, которому и Морана не указ… плохо это?

Или…

Такой на цепи не усидит. Ульрих полагает, что использовал мальчишку, а оно как бы не наоборот вышло.

Пускай.

Первый князь, помнится, тоже Божининым сыном звался. Сирота из ниоткуда… все повторяется, волей ли богов, хитростью ли людей, а может, и тем и другим разом.

Боярский клинок вспорол ладонь спящей девы, и ведь нарочно глубоко резали, а она, бедная, и не шелохнулась даже. Крепок был колдовской сон. А кровь красна. Потекла, упала на поднос, коснулась черного камня, который, кровью потревожен, вспыхнул ярко, разом из обыкновенного драгоценным становясь.

— Признал, поди ж ты, — без особого, впрочем, удивления сказал Волчевский. И клинок убрал. — Так то ее… а ты…

— А я ее женой назову, — не смутившись ни на мгновенье, сказал самозванец. — Разбужу и назову…

— Ты?

— Можешь сам попробовать. — Мальчишка указал на гроб и деву. — Если хочешь… или вот сыновья твои…

Волчевский оглянулся.

Сыновей у него было пятеро, и, верно, мелькнула мыслишка, что ладно было бы усадить хоть одного на трон, да только опытен был боярин. И оттого сказал громко:

— Сыновья мои уже просватаны. Негоже боярину от слова своего отпираться. Но если кто восхочет…

Восхотели. Как же таким случаем да не воспользоваться. И первым вызвался будить Кочербрут-младший. Подошел к гробу. Поклонился.

Наклонился.

Приник к устам… и вспыхнул белым пламенем, заорал, покатился по камням, пытаясь огонь сбить, да только тот лишь яростней вгрызался в тело боярское.

Смотреть на это и с высоты было неприятно.

Душа, пусть и бестелесна, ощутила едкий запах паленого волоса. И Михаил Егорович поморщился. Надо же, чего удумали…

Бояре зароптали. А самозванец лишь руками развел, мол, не он тому виной, но едино воля Божинина, а разве в человеческой силе противостоять ей?

И в разуме…

Волчевский подбородок потер и, взгляд от спящей царевны переведши, поинтересовался:

— А ты, значится, не боишься?

— Не боюсь, — ответил он, тряхнув кудрями. — Мне сие с рождения предсказано было, судьба великая…

И голос его, усиленный магией, разнесся по терему. Хитер… одно дело бояре, им-то до судьбы чужой интерес малый, а вот другое — люд простой. Думать нечего, и дня не пройдет, разлетится по столице сказка о зачарованной царевне и сироте, душою чистом, на которого Божинино благословение снизошло.

Если бы умела душа, Михаил Егорович рассмеялся бы.

— Что однажды настанет темное время для земли Росской. И падет царь… и все царской крови.

А вот это уже крамола…

— И лишь царевна юная уцелеет едино потому, что мать душу свою залогом оставила…

И ухмыльнулась при этих словах красноокая тварь, чей взгляд опалил, заставил забить крыльями незримыми в желании подняться выше. Но нет, не Михайлова грешная душа твари надобна была. Свою добычу она несла в когтистых лапах и держала крепко. Рвись, борись, не выпустит.

Куда несет?

Кому?

О том лучше не думать. Разве ж мало Михаилу иных мыслей?

— …Что станут бояре власть меж собой делить, — вновь показался терем царский с самозванцем, который стоял, ногу вперед отставивши, рукой бок подперши, — гадать и рядить, кто из них родовитей, кто сильней. И до того дойдет, что войной двинутся друг на друга, вводя царство в разорение.

Бояре переглядывались.

Разорение никому-то не надобно было, с разоренных земель многого не возьмешь, да только все, сказанное молодцем недобрым, они знали.

И готовы были рискнуть.

— А следом и азары лютой волной покатят. И не останется здесь ни города не разоренного, ни села не сожженного.

Красиво говорил.

— Вороньем слетятся на обескровленную Россь норманны и саксоны, пировать станут на мертвом теле ее.

Выдохнул парень, провел ладонью по светлым волосам.

— И сгинет царство, как будто бы и не было, а вольные люди на веки вековечные рабами сделаются…

— Хватит, — оборвал речь Волчевский. — Поняли мы уже… и ты, значится, спасешь?

— Спасу, боярин. — Самозванец отвесил легкий поклон. — Мне сие предсказано было. Видел я сон, явилась ко мне женщина в платье простом. Волос ее золотой, очи синие… и свет от нее такой исходил, что смотреть глазам больно было.

Кто-то из бояр хмыкнул, знать, не больно поверил. Им и не надобно.

Главное, что люд поверит простой. Смутьяны, которые ныне движутся бояр бить, которые уже терема запалили… и пара теремов — лишь начало.

Поверят стрельцы.

Им небось не в радость будет кровь лить люда простого. У каждого второго в столице родня, если не у каждого первого…

— Сказала она мне, чтоб не плакал я по родителям, коих стрелы азарские унесли… эта боль отболит. Чтоб не гневался за село пожженное… этот гнев не только в моем сердце жив… чтоб не клялся мстить. Месть на пути Моранины ведет… но чтоб шел в дальний скит к старцу пресвятому Анусию и просил его взять меня в ученики.