Летняя практика

— И значит, следы остались бы… скажем, покажи-ка, милая, рученьки свои… кожа-то у тебя нежная, белая… такую тронь, и враз синец вскочит… а у меня мазь есть свинцовая, разом снимет… если есть, что снимать.

Любляна в покрывало укуталась.

А ведь чистые у нее рученьки. Я видела. И… и хоть ни на мгновенье не поверила, будто Арей на этакое способный, но все одно легче стало, камень с души упал. Я-то верю, да тут не только я… вона, Егор взгляд переводит от Арея до Любляны, не зная, кому верить.

— Он… он… сделал так, что…

Любляна запнулась, не знаючи, что сказать.

— Значит, вылечил?

— Исцелил…

— Экий он добрый… и прыткий… а главное, талантливый. Архипушка, я ж тебе говорила, недооцениваешь ты молодежь… и сеть тревожную не тронул, и исцелил во мгновение ока… я уж сколько живу, а все одно… нет, можно, конечно, синец за четверть часу свести, но сил на то уйдет немерено.

Марьяна Ивановна головой покачала.

А после спросила:

— Может, хоть кровь осталась?

— К-какая? — Любляна лицом побурела.

— Та, которую девка честная на брачном ложе оставляет… или ее он тоже застирал? Магическим образом? — Марьяна Ивановна не сдержалась, хихикнула. — А простыню и высушил опосля… хозяйственный…

А мне вот вовсе не весело было. Вцепилась, подлюга, в моего жениха да знать не желает, что не мила она ему. Не мытьем, так катаньем своего добивается. Вона, не постыдилась на весь мир опозорить…

— Ничего сказать не хотите? — прогудел Архип Полуэктович, и так недобро, что хоть и была я невиновная кругом, а присела да подумала, что нынешним часом у меня всяко-разных дел имеется, окромя того, чтоб туточки стоять да пустые разговоры слушать.

— Вы все заодно! — вскинулась Маленка. — Моя сестра теперь… как ей жить? Опозоренной. Брошенной.

— Хватит. — Ильюшка от стеночки отлип. — Это вы меня позорите… два дня и две глупые выходки. Я не понимаю, чем вы думали… как вы думали… вы же…

Он рукой махнул и к наставнику повернулся:

— Архип Полуэктович, возможно ли запереть их? В противном случае подозреваю, что все мы здесь увязнем в пустых разбирательствах. Я не представляю, зачем им это надо.

— Силы, дорогой. — Марьяна Ивановна обошла боярынек и, рученьки подняв, тряхнула. — Силы и эмоции… они у тебя до чужих эмоций жадные. Вот Арейка весь извелся, того и гляди полыхнет. Ему-то с этого обвинения радости немного. Егорушка злится… только сам понять не способный, на кого ж он зол. Еська беспокоен. Зослава в косы этой, прости Божиня, невестушке вцепиться готовая. Это живые эмоции. Сладкие. Так, девоньки?

Любляна мигом слезоньки вытерла.

Губоньки поджала в куриную гузку.

— В тереме у них развлечений было, что служанок из себя выводить. Да и народец тамошний к капризам привычный, с них много не возьмешь. То ли дело вы, поле непаханое…

— Заодно. — Маленка за сестрицыной спиной встала и рученьки на плечи той возложила. — Все вы заодно… готовы придумать что угодно.

— Запереть их можно, конечно… и хорошо бы так, чтобы не на один засов… а то мало ли, вдруг да сыщется благородный дурень, который несчастных дев спасти возжелает. На свою-то голову…

Егор вышел, и только дверь хлопнула, громко так.

Обиженно.

На заднем дворе цвела белокрыльница, по-научному — таволга. Хорошая трава. Пользительная. Кровь разжижает. Сердце укрепляет. Да и супротив кашлев всяческих и хворей грудных — найпервейшее дело. Водицею горячею таволгин цвет запарь и настояться позволь, а после ложечку меду добавь и, смешавши, теплым выпей. И самый сухой тяжкий кашель присмиреет.

Хорошая трава, только собирать ее муторно. Махонькие лепесточки, чуть тронь — и осыпаются.

И туточки сыплются больше, чем где прежде. Или пальцы мои сделались неловки? Сижу серед белокрыльницы, вся лепестками духмяными обсыпанная, чисто дура дурой… разве что носом не шмыгаю, и то потому, как причины немашечки.

— Злишься? — Арея я увидела издалече.

Вышел из хаты.

Обошел заросшею тропой, что вела к овину. И встал. Глядел… молчал… и я молчала, траву собираючи. По зиме, чай, пригодится.

— Злюсь, — со вздохом призналась я, со лба белые лепесточки смахивая.

— На меня?

— Не знаю. — Я мешочек с собранным добром — щепоти две от силы — на ладонь положила. — Злюсь и… просто вот…

Как словами описать, что меня изнутри распирало? Недоброе. Темное. Не мое. Будто гной, который не на теле, как оно бывает, когда занозу в палец засадишь, да не всю вытянешь, но на душе.

— Спасибо тебе. — Арей подошел и рядышком сел.

Ветерок пробежался, качнул высоченные метелки, перебрал листочки резные. Сыпанул на нас лепестками-скороспелками.

— За что?

— За то, что не поверила.

Я только плечами пожала: вот чудак-человек, с чего б мне было боярыньке этой верить, которую я с месяц тому увидела и радости с того не испытала. Хороша б была жена, которая любому навету на мужа поверить готова.

— Все равно спасибо. — Он аккуратно провел пальцами по метелке и, снявши белый пух, ссыпал его в мой мешок. — Иные и не сомневались.

— И я не сомневалась.

— Я не про те сомнения. Егор…