Летние гости

— Послушай, дай мне одну-то книжку почитать. Я ведь сиднем сижу, — взмолился он. — В мозгах у меня, может, посильнее твоего вывих.

Гырдымов долго не соглашался, потом дал «Коллекцию господина Флауэра».

— Завтра заберу.

Филипп после ухода Гырдымова сразу же сел за книгу. На всех страницах какой-то хлюст с закрученными усиками смотрел в переносицу красавице. От его глаз к ее лбу были проведены прерывистые линейки: видимо, так его воля проникала к ней в мозг. Хлюст был похож на приказчика из обувного магазина. Такой же напомаженный. Приказчик умел смотреть пронзительно в глаза дамам. Дамы похихикивали, когда он примерял им туфельки. А он хвастался, что знает секрет. Очень сильный секрет. И хоть сходство это не нравилось Филиппу, он за день одолел три сеанса магнетизма, потому что вот-вот Антон должен был явиться за книгой.

Чтобы приобрести твердость взгляда, надо было смотреть не мигая в переносицу и мысленно произносить свою волю. Если научился магнетизму, приказ будет исполнен.

Поблизости никого не было, и Филипп смотрел на икону, в постное лицо Николая-угодника, упрямо настаивая:

— Встань и принеси стакан воды. — Он знал, что надо сначала давать простые задачи. — Встань и подай тростку! Встань! Встань… — шептал он.

Из-за заборки заинтересованно выглянула мать.

— Ты что это, Филиппушко, али молишься?

— Тьфу, ты всегда все испортишь, — взъелся Филипп и засунул книгу под подушку.

«И правда, как молитва получается, — подумал он. — Надо на живых испробовать».

Но Гырдымов в полночь зашел и взял книгу. Видно, не терпелось прочесть самому.

ГЛАВА 3

Утро начиналось с ресторана «Эрмитаж». Филипп садился за мраморный столик, под пальму, и ждал.

Тропические ветви порыжели, как мочало, и были до того пыльные, что при взгляде на них хотелось чихнуть. Из земли росли окурки.

За столиками вовсю стучала липовыми ложками о старорежимные фаянсовые тарелки с золочеными ободками шумливая братва: столовался летучий отряд.

Теперешний его начальник лохматый балтиец Кузьма Курилов бил себя по полосатой груди и кричал официантке:

— Лизочка, мармеладинка, плывем по вятскому фарфатеру без всяких якорей!

Веселое лицо его лоснилось, в охальных глазах прыгали искры. Он ладился обнять ловкую, тонкую, как рюмка с пережимчиком, официантку, но та вывертывалась.

— Я могу взорваться, Кузьма Сергеич.

Но это еще больше распаляло балтийца.

— Эх, фрукта-ягода, южный ананас…

Из угла серьезно смотрел Петр Капустин. Глаза отливали ледком. Он не одобрял Курилова. Лизочка, неся Капустину суп, улыбалась благонравно. Ей больше по душе были спокойные посетители.

Филипп доставал из-за краги ложку. По запаху из кухни догадывался, что сегодня опять селедочный суп, который кто-то, видимо, в честь Лизочки окрестил «карие глазки», и, конечно, всегдашняя каша из совсемки. Но он был доволен и таким завтраком. Не то время, чтоб рыться. Питер последние сухари доедает, а здесь без переводу и утром «карие глазки», и днем.

Дальше начиналось дежурство в горсовете. Это было делом непростым. Требовалось соображать, кого куда направить: прямо ли к теперешнему председателю Вятского Совета товарищу Лалетину, или к какому-нибудь комиссару. А может, и самому в чем разобраться. Коль нужда появится, передать в летучий отряд или в штаб Красной гвардии, где и какая случилась заваруха.

Теперь и горсовет выглядел, как ему было положено выглядеть. Над чугунным крыльцом духовной консистории алое полотнище: «Да здравствует социализм!», а пониже мельче: «Вятский Совет раб. и сол. д-тов». Это тебе не грифельная доска с единственным словом «Совет».

Утром в помещении стояла стужа, и комиссары сидели, не снимая шапок. Саженные кирпичные стены и сводчатый потолок с белыми зайцами по углам нагоняли озноб.

Постепенно холод легчал: слонялись красногвардейцы в ожидании приказа, вдоль стен на корточках смолили козьи ножки мужики в лаптях. Видно, нагревало людское тепло.

И сегодня была в горсовете толчея. Филипп сразу определил, кто с нуждой, а кто просто так, и пошел грудью на седую цыганку с огромными кольцами в ушах, пока та, размахивая сердито концами шали, не выскочила на улицу.

Лалетин ушел на митинг, и всем распоряжался Петр Капустин.

В холодный закуток с церковным окном, где сидел он, направлял Филипп самых непонятных посетителей, которые не годились ни по денежной части, ни по приютской, ни насчет хлебных или других провиантских дел. Петр мог все эти дела решать, потому что после Василия Ивановича был первый человек в горсовете.

Сейчас напротив Капустина на скамейке уже вертелся какой-то похожий на циркача хлюст с перстнями на немытых пальцах. Он был в богатой шубе нараспашку и расхлестанных вдрызг опорках.

— Я вас прашю, молодой комиссар, меня послушать, — свистящим шепотом говорил циркач. — От етого единственно зависит вся ваша мировая революция, весь ваш социализм, о котором написана вывеска.

Лицо циркача было то кручинным, то вдруг веселело. «Во артист!» — подумал Филипп.

Петр Капустин, уткнув клиновидный подбородок в поставленные один на другой кулаки, слушал.