Летние гости

— Ну, так толкнешь? Толкни, чего тебе стоит?

Филипп колебался. Вдруг в это время Антонида выскочит из типографии?

— А нога? — сказал он.

— Ну, немножко.

Филипп не любил себя за то, что очень легко поддавался уговорам. «Надо бы сказать: нога ноет невтерпеж». Но он сунул шашку под мышку и стал подталкивать мотоциклет. Потом пришлось бежать. Мишка, широко расставив ноги, ехал по санной колее, а Филипп бежал по сумету. Наконец «индиан» свирепо затарахтел и, обдав его керосинной вонью, рванулся сам.

Отряхнув руки, Филипп распрямился и встретился взглядом с яркоглазой Антонидой. Она беспечно размахивала бельевой корзиной и смотрела на него.

— Ты чего здесь? — спросила она.

— Так. Подышать вышел.

— Нога-то не болит?

— Не.

— А погода располагает погулять, — и крутнула корзиной. — Белье выстиранное вот господам Зоновым еще до работы носила. А они, жадины, мне как в старо время отвалили. Да я сказала, чтоб добавляли, а то мы с мамой больше не станем стирать. А они еще: охо-хо, вот деньки настали, прачки даже грубят. Ну, правильно ведь я их обрезала?

— Правильно! — похвалил Филипп.

Так с корзиной они и шли. Антонида вытащила из кармана горсть кедровых орехов.

— На-ка, погрызи. А я теперь буржуев вовсе не боюсь.

— Ты смелая, — усмехнулся Филипп.

Она повернула к нему недоуменное румяное лицо: наивный рот бараночкой, щеки тугие блестят.

— Что, не веришь?

Она была такой понятной, что Филиппу казалось, будто давным-давно знает ее, всю ее незатейливую жизнь. С такими разговор льется, как вода под горку.

Когда Филипп возвращался с фронта, охряного казенного цвета вокзалы встречали прохарчившихся солдат жидкими супцами из сушеных судачков да гамом митингов с ораторами от разных партий.

А на вагонной крыше, коротая время, слушал он байки рыжего туляка Ведерникова о мгновенных постельных победах. Ведерников, пуча бесстыжие глаза, наставлял, что главное в таких делах нахальство и упорство.

Может, это было и правдой. Филиппу с ухаживаниями никогда не везло. Сейчас он вдруг вспомнил ведерниковские наставления, покосился на Антониду. Она тоже взглянула на него и заулыбалась. Наверное, и с парнем-то по улице шла в самый первый раз. И была счастлива.

— Ну, расскажи чего-нибудь, — потребовала она. — Идешь, как бирюк, и молчишь. Разве так ходят?

Видимо, она знала, что не так надо «ходить».

— О чем я тебе расскажу-то?

— Я не знаю. Ты уж сам…

— Вот видишь ту церкву?

Она подняла наивный взгляд. Филипп быстро нагнулся и чмокнул ее в щеку.

Она вывернулась, поправила платок и наставительно сказала:

— Ну, ты чего это? С первого раза и целоваться. Нельзя так.

Филипп нахмурился.

— Ну, я пошел тогда.

У Антониды лицо стало жалким. Покрутив носком подшитого валенка лунку в снегу, она проговорила:

— Ты со всеми так сразу и целуешься?

Филиппу стало неловко, но он сказал с лихостью опытного ухаживателя:

— Всяко бывает.

— Ну, ты и ухорез, — не то с похвалой, не то с осуждением сказала Антонида. — У меня вот отец таковский, а сам маму колотит. А свою бабу бить — все равно что по кулю с мукой: всю хорошую муку выколотишь, отруби останутся. — И вздохнула. — А теперь он еще пуще злится. Завод закрылся. Вот он без работы сидит, вас, большевиков, на чем свет стоит ругает…

Филиппу вдруг захотелось рассказать о своем отце. Он запомнился худым согнутым человеком, который пил и умилялся тем, что ждет его скорая погибель. Он возил из города на реку Вятку снег в огромных прутяных плетюхах.

Мосластая старая кобыла Синюха с выпирающими, как гармонные мехи, ребрами по-собачьи ходила за отцом. Он всегда припасал для нее корки хлеба.

Когда отец занемог совсем, он сполз все-таки с топчана и прибрел попрощаться с Синюхой до того, как Филипп отведет лошадь хозяину. Филипп сам видел это. Отец погладил Синюху по холке, сунул в отвисшую губу корку хлеба. И тут лошадь уткнулась ему мордой в грудь, и сливину глаза омыла слеза.

И потом, когда отец уже умер, Синюха, провозя мимо их дома плетюхи, норовила свернуть к воротам. С безнадежной верностью искала она своего друга.

— Вот ведь лошадь, а помнит пуще человека, — удивилась Антонида. — А у нас коза была, так она все на крышу залезала, прямо к трубе.

Так они шли и говорили о всякой всячине. Откуда что бралось. И Филиппу интересно было узнать, что мать у Антониды добрая, а сестры уже все замужние, все «обребятились». Только одно рассердило его. Сказала Антонида, что метранпаж, тот, политик, смотрит на нее со значением. Хочешь, говорит, верстать обучу?

— Я его, заразу, зря не арестовал, — загорячился Филипп. — Но ты мне скажи… Я…

Антонида дернула плечами.

— Ой, лихо мне! Да что я, сама сдачи не дам! Я бы и тебе сдачи дала, да вижу, ты не охальный, как иные. С тобой хорошо.

Филипп подумал, что ведерниковские наставления так и не пошли впрок.

Под колокольный звон соседней церквушки угас день. Они добрели до Антонидиного дома. Филипп, прощаясь, стиснул твердую руку девушки.

— Больно?

— Больно.

— А что не кричишь?

— Не хочу, — непонятно взглянув на него, ответила Антонида.

Он наклонился и ткнулся губами в полушалок.