Летние гости

Капустин повесил мокрую тужурку на спинку стула. Поежился. На лопатках оладьями расплылись мокрые пятна. Руками подвигал, чтоб согреться. Сел рядом с Митрием.

— Ну-ну, как там, в Тепляхе? Как Вера Михайловна, Сандаков?

Митрий принялся говорить о том, что молодая учительша читает по вечерам в Народном доме книги. Отбою нет. О спектакле. Складную сказку завел.

Капустин с охотой слушал.

— Хорошо, хорошо! — Не догадывался, что сидит перед ним истый контра.

Митрий щипал картуз, вертел его в загорелых пальцах, наконец махнул рукой: как получится.

— Я, Петр Павлович, прежде скажу, почему пришел. Мой ум так вот понимает: коль власть народу хороша, так она с народом в открытую дело ведет, и народ тогда к ней с душой и откровением. И я вот пришел с душой открытой. И пришел из-за Харитона Васильевича и из-за многого еще.

— Из-за Карпухина? — настороженно спросил Петр.

А Филипп привстал с места.

— Ну-ка, ну-ка, что ты про него сказать хочешь? — Взбешенный взгляд Спартака уперся в виноватое лицо Шиляева.

Тот завертел картузом.

— Что сказать про него? Вот оказия какая. На позиции вместе мы с ним были. В одном батальоне. Соседней ротой он тогда командовал. Я, конечно, солдат был. А он офицер, их благородие. Редко встречались. Так только, пошутит: а, земляк, земляк… А вот забрали нас австрияки в плен. В стодоле мы вместе сидели. А потом разобрали стену и утекли. Я по застылку в одном месте босиком убегал, стража нагрянула в баньку, где мы обогревались. Сапоги я вовремя не успел обуть. Ноги у меня после бегу по мерзлой земле распухли, как поленья. Сапоги пришлось распороть. Двигаться еле-еле мог. Харитон-то Васильевич помогал мне идти и еду раздобывал. В общем спас он меня.

— Ну-ну, — сосредоточенно повторил Капустин.

Митрий решительно взметнул взгляд.

— Говорят, что швах его дело-то? Будто полной мерой ему. Так я и пришел поговорить. Может, потолковать бы с ним, понял бы. Он ведь ух какой рысковый да башковитый. И много понять стремился. Когда переворот случился, он меня нашел и говорит: «Не знал я, Митрий, что солдаты так говорить умеют. Умные головы есть. Видно, я плохо народ знаю».

Капустин молчал, сцепив руки в замок. Не сразу ответишь на такое. Ясное дело, о письме-то он не знает еще. Филиппа так и подмывало оборвать Митрия, в лоб спросить: где же скрывался в тот злополучный день Харитон Карпухин? Уж не у Митрия ли в клети? В письме-то точно определено — в пустом ларе сидел.

Но сказал он тихо, и от этого еще злее как-то вышло:

— Поведай-ка, Митрий, кто скрывал Карпухина, когда мы искали его по всему селу.

— У меня он был, — упавшим голосом проговорил Шиляев, — об этом-то я потом хотел сказать. У меня ведь с Харитоном Васильевичем разговор получился. Говорю: «Пошто же вас ищут? Против народа-то нельзя идти. Подумайте, говорю, Харитон Васильевич». А он отвечает: «Подумаю». Кручинно так сказал: «Подумаю, если поспею».

Я говорю: «Вы чистосердечно признайтесь, ничего вам не сделают, а иначе, говорю, не отпущу вас, хоть вы и с оружьем, кликну народ». А он закручинился еще пуще и говорит мне: «Слово даю, честное слово — сам приду с повинной», — и я отпустил. Он, поди, не успел повиниться?

Спартак от злости рванул ворот рубахи.

— Поверил кому — слово дал. А он тем же заворотом на нашу лошадь — и лататы. Да ты просто придуриваешься. Раз контру укрыл и опять хочешь вызволить. Вот он какой, твой Шиляев! Слышишь, Петр? А прикидывается тихоней.

Митрий скромником сидел, а тут вскочил, испуганно заговорил:

— Да я ведь не знал, что у меня-то он спрятался. Он сам заскочил, я и не видел вовсе.

Оправдаться хотел Шиляев.

— А когда узнал-то, что он у тебя сидит, что ты сделал? Слово, говоришь, взял и выпустил. Слово! Кому верить вздумал? — крикнул Филипп. Нет, он вовсе не мог разговаривать с этим человеком.

Митрий совсем сник, уронил картуз.

— Отпустил я его, конечно, и потому, что жалко было. Кабы не спасал он меня. А то…

Филипп встал во весь рост, подошел к Капустину.

— Отпустил! Ты слышишь, контру последнюю, за которой мы гонялись, отпустил, — ударил руками о колени и выругался.

Ему вдруг вспомнилось, как ползал он по чердакам в паутине, как остался без черного жеребца и трясся на строптивой Баламутке, и это еще больше растравило его.

— Врагу революции ты помощником стал. Сам контрой стал. Вот весь мой сказ.

Митрий, оторопевший, смятенный, бормотал бессмысленно:

— Вот оказия какая. А-а. Да я ведь…

Капустин молчал, а Шиляев ждал его слова. Разжалобить, видно, хотел.

Петр глядел в зарешеченное окно на серый день и молчал.

Филипп был уверен, что Капустин согласится с ним, только сразу при Митрий остерегается сказать, поэтому бросил Шиляеву:

— Выйди, поговорить надо.

Митрий поплелся к двери, волоча за собой котомку.

— Узловатый клубок, — сказал Капустин. — А что ты предлагаешь?

— Арестовать, — сказал Филипп. Это уж он давно решил. — Может, и этот тоже заговорщик, а если не заговорщик, так помощник врага, тоже подлежит аресту.

Капустин долго ходил, половицы считал, что ли, лоб морщил, хотя и так все было ясно.