Летние сумерки

— Ой! Небо падает прямо в глаза!.. Я так люблю лето!.. Можно купаться, загорать!.. Я такая счастливая! Мне так во всем везет! У других неудачи, а у меня все хорошо. У одной подружки нет отца, у другой — матери, а у меня и отец, и мама, и здесь на даче дедушка с бабушкой… Девчонки не поступили в институт, а я сдала все на пятерки… Мне даже стыдно иногда перед подругами быть такой счастливой.

Она снова засмеялась и вытянула руки над головой. «Самый момент действовать», — мелькнуло в голове; я нагнулся и припал к ее губам. От неожиданности она даже не сопротивлялась, только перестала смеяться, и ее глаза остекленели. Потом резко отстранила меня, привстала.

— Зачем вы все портите?! Я думала… мы будем товарищами и больше ничего… — Ее глаза заморгали, слова стали сбивчивыми.

Неожиданно солнце скрылось за тучи, в низине собрался туман.

«Тоже мне недотрога», — разозлился я про себя и сказал:

— Отчего ты счастливая? Оттого что, у тебя папа с мамой?!

— Да… И поэтому тоже, — не совсем твердо сказала она.

— Подумаешь! Тоже мне счастье! Все у тебя обычно. Ты просто глупая.

— Наверное. — Ее глаза наполнились слезами.

Стал накрапывать дождь. Длинно и жалобно просипела электричка. Сквозь дождевую сетку в стороне я различил что-то вроде сарая. Подняв велосипеды, мы заспешили в укрытие.

Больше мы не говорили. Сидели рядом, но смотрели в разные стороны: я — на чердачную балку, где мокрые воробьи жались друг к другу, она — на мутное окно, где встречались капли и струйками стекали вниз. Я остыл и немного пожалел, что наговорил ей грубостей. «И почему люди так устроены — всегда жалеют неудачников и недолюбливают счастливчиков?» — подумалось и вдруг захотелось сказать ей что-нибудь хорошее, но было стыдно идти на попятную.

После дождя посветлело, а когда мы въехали в поселок, вновь выглянуло солнце.

…Но это все летом, а осенью идут дожди, и огни соседней станции еле угадываются в тумане. От дома до платформы дорогу развезет: на буграх скользишь, как на лыжах, в низинах утопаешь в вязкой глинистой жиже. Бывает, обувь увязнет, и нога вылетает из ботинка, стоишь в носке, вытаскиваешь ботинок, а он, как присоска, еле поддается. Придешь на платформу, очищаешься, отмываешься в лужах. В метро на Комсомольской все загородники безошибочно определяются по забрызганной грязью обуви.

— Как там у вас за городом? — спрашивают меня на работе.

— Отлично! — говорю. — Я люблю дождь! В дождь хорошо думается. Пока едешь в электричке, как бы смотришь на свою жизнь со стороны. Наша ветка — дорога раздумий.

Зимой приходится туговато. На работу выходишь затемно и до платформы добираешься по колено в снегу. В вагоне подолгу дуешь на промерзшее стекло, пока не появится пятнышко, которое снова быстро затягивается. Случается, поезда задерживают заносы, и попробуй тогда оправдайся на работе! Зато в воскресные дни мы гоняем на лыжах по заснеженному лесу среди пухлых сугробов.

— Как там у вас за городом? — спрашивают меня на работе.

— Отлично! — говорю и хвастаюсь здоровым образом жизни.

Весной до платформы все запружено: шлепаешь по слякоти, под ногами чавкает, булькает, но над головой вовсю брызжет солнце и заливаются птицы. Весной на платформах вывешивают новое расписание, в электричках гуляет сквозняк, пассажиры везут вербу. Снова приезжаешь забрызганный грязью, зато уже загорелый, в одежде, пропахшей весной.

— У нас за городом лучше всего, — говорю я сослуживцам, и они смотрят на меня с завистью.

Прослушивая пластинки

Тягуче-ленивая болтовня, осторожные взвешенные подходы, всякие созерцания, мыльная музыка и связанные с ней кисейные ощущения — все это было не для него. Стихийный человек, переполненный делами и планами, он направо-налево разбрасывал категоричные суждения и любил джаз — зажигательный джаз, как нельзя лучше, соответствовал его характеру. Никто из однокурсников толком не знал, он действительно музыкант и играет на трубе или это только ему снится, но о джазе он говорил постоянно и с утра до вечера насвистывал разные композиции, при этом раскачивал головой и отщелкивал пальцами ритмический рисунок. Частенько забывался — гундосил и на лекциях, а войдя в раж, так стучал каблуками, что на него смотрели как на полоумного. И что доподлинно было известно — соседей по дому он изводил своими пластинками.

Среди студентов МИФИ Борис отличался независимостью: никому не позволял не только определять его жизнь, но даже давать советы, и никогда не следовал не только за толпой, но и за небольшой группой людей, если, разумеется, они не были джазменами.

— Всякая зависимость унизительна, — говорил он. — И всякие сборища — мрачноватая традиция. От неполноценности. Для тех, кто не может самостоятельно шевелить мозгами. А я сам по себе. Я расширил границы свободы, и пробьюсь в одиночку. Вот только бы ветер удачи подгонял в спину.

Он был полон энергии — от него прямо било жаром — с приятелями разговаривал запальчиво, по-мальчишески задорно. Особенно горячился, когда улавливал ветер удачи — тогда то и дело нервно поправлял очки, смахивал капли пота с переносицы.