Летний дождь

— Одино — так озеро это называется. Жил здесь когда-то старик один-одинешенек, говорят, еще в Пугачевском восстании участвовал. От каторги сюда бежал. Так здесь и помер. А озеро с тех пор Одино прозвали…

Слушал Анатолий, смотрел, за карандашом тянулся. Смотрел, как Анна, будто оранжевым окрашивает, счищает с сосен верхний слой коры. Как бороздят мальчишки лед на речке. На новые срубы богатых домов. На грузные лесовозы, ползущие по лесной дороге.

Первым позировал Анатолию дед Пётро. Сидел он в переднем углу своей избы и, кажется, дышать перестал — так старался.

— Да вы дышите, дедушка, дышите, — засмеялся Анатолий.

— Стало быть, можно?

Не отпустили просто так, за стол усадили Анатолия.

— Уважил ты нас, шибко уважил, парень! — подставлял к нему поближе дед Пётро закуски. — Годочки ведь мы были с отцом-то твоим, дружки! Он был Пётро Большой, я — Пётро Малый! Ну, пускай ему земля будет пухом! Эх, время, время, текет и утекает! — прослезился. — А я хоть и небольшой был росточком-то, а диркий! В обиду ни себя, ни кого другого не давал! Так и ходили мы с ним вместе — Пётро Большой да Пётро Малый! Вместе, вместе, а ить не сговорил он меня тогда на велику-то стройку! Человек пять, знать-то, за ним двинулося: Семка Петровых, Федор Черных…

— Афонька Оглобля, — помогла вспоминать и старуха деда Пётры. — Митька Ватяк…

— Да, текет время, текет и утекает…

Из механизаторов выбрал Анатолий Егора. Тот немного поартачился, согласился. И пока ждал его Анатолий в горнице, все нашептывала трактористу дородная его жена:

— Костюм-то надень кримплиновый! Да медали не забудь!

— Дак там, поди, не видно будет, кримплиновый не кримплиновый, — посмеивался в ответ Егор. — Не костюм пришли рисовать — человека, поди…

А сам волновался, поправлял галстук. Пока прихорашивался муж, выбрала Даша минутку, спросила Анатолия:

— Здесь жить станете или в город увезете нашу Аннушку?

Смутился от ее вопроса Егор, заторопился загладить промашку жены:

— Легко сказать — в город! Кто где, поди, родился, там ему и место. Оторвешься — намаешься.

Заглядывала украдкой через плечо Анатолия Даша: что, мол, там получается, такой ли ее муженек, похожий ли? И посмеивалась, прислушиваясь к беседе: знала, о чем речь пойдет.

— …По себе знаю, — продолжал Егор. — Как-то сорвался. Да что, мол, я как привязанный! Попробую другой жизни! А уж Федька был, сынок. Между прочим, тоже художествами этими увлекается, Анна его с панталыку сбивает… Да, наладился я было, эта, — кивнул на жену, — ни в какую. Она у меня хоть и тихоня, а скажет — отрежет. Ну, отправился. Один. Так-то, мол, поди, еще лучше…

Усмехнулась дородная его тихоня.

— Профессия наша такая — везде нужны. Устроился. Отвели мне угол в общежитии — воля! Свобода! А до аванса не доработал, давай домой рвать. Никогда вроде такой несамостоятельный не был. Не веришь — утром встану, стену каменную перед окном, увижу: тюрьма и тюрьма!

— Видно, кто-то лапти носами к дому повернул, а то бы поминай как звали! — вставила Даша. Анатолий не понял.

— Это притча есть такая, — пояснил охотно Егор, — Значит, жил-жил мужик с женой, с детишками, захотел другой жизни отведать. Собрался, пошел. Шел, шел, устал. Прилег под кустом отдохнуть, а лапти носами вперед поставил, чтобы, значит, не забыть, куда дальше-то идти. А пока спал, кто-то и поверни обутки его в обратну сторону, носками, значит, к дому. Вот пошел мужик дальше. Глядь — деревня, на его деревню похожая. Изба стоит — точь-в-точь его изба. Баба выходит — как две капли воды его баба. И ребятишки, на его сорванцов похожие. Дай, думает, здесь останусь: уж больно на мое все похожее…

Бабка Липа сама напросилась: срисуй да срисуй. Щеки подрумянила, цветастый платок на плечи накинула. А не сиделось спокойно-то: смолоду говорунья была. Сидела прямо, держала на коленях Тришу, рассказывала:

— …Вот сагитировал нас со Степанидой батюшка твой, Петро Иванович, он комсомолом-то у нас верховодил. Стали мы комсомолки. Как-то надо проявить себя! Мы и проявили! В первый же день паски одели со Степанидой юбки, в которых пойло скотине выносили, холщовые, корьем крашенные. Люди-то в сатинетовые да кашемировые, а мы вот как! Взяли в руки по флажку и — айда по улицам! С пережитками, значит, бороться пошли! Степаниде-то ничего, а у меня отец строгий был, кержак! Посадил в погреб — и на замок! Мол, дня три посидишь, одумаешься!

Бабка Липа засмеялась озорно:

— Ох, на всю-то жизнь запомнились мне эти три денечка! Ладно, дело прошлое, расскажу уж все до конца. Вожак-то наш комсомольский ночью замок отомкнул, вызволил меня из темницы и опять замок на место. Меня на коня — и на заимку. А заимка у нас далеко была, у грани аж, у самого спорного столба. А к концу третьего дня привез и опять под замок. Открывает отец:

— Ну, жива, комсомолка?

— Жива, батюшка!

— Одумалась?

— Одумалась, батюшка!

В старую избушку Анатолий возвращался только к концу рабочего дня Анны, встречал ее за огородами, переполненный впечатлениями, нетерпеливо рассказывал обо всем, что видел, что слышал, целовал ее свежее с мороза лицо.