Летний дождь

Первую ночь пути он провел, как и задумал. И была эта ночь теплой, мягкой, хоть и стоял конец октября. Время года стало давать себя знать на другой день, когда он порядочно отъехал от теплого, благодатного и такого щедрого к нему, Георгию, края. И тут обнаружилось, что забарахлило, не работает в машине отопление. Он и так, и сяк — пришлось натягивать на себя все теплые вещи, какие только догадался прихватить.

Чем дальше ехал он, тем дальше оставалась за его спиной оттепель, тем резче пахло зимой.

К вечеру пошел густой снег, дорога обледенела, как катушка. Машины двигались, казалось, на ощупь. Кое-как дотащившись до места стоянки, Георгий заглушил мотор. Руки в кожаных перчатках так озябли, что он едва развязал рюкзак, чтобы перекусить на ночь.

«Эх, дурак, не оставил вчера для сугреву, всю бутылку выхлестал на радостях».

Перед тем как забраться в мешок, решил пробежаться, разогреться как следует. Но бежать было невозможно — по дороге скользко, а краем поля — сплошные комья настывшей, припорошенной снегом грязи. «Ладно, может, согреюсь и так, — забрался опять в продуваемую сквозняками машину. — Вроде где-то Танька носки шерстяные сунула». «Танька»… неприятно прозвучало это «Танька» в пустой холодной машине, среди пустого предзимнего поля. Вроде еще холоднее сделалось.

Под сорок уж им, а так у них завелось, что друг друга «Танька» да «Гошка» величают. Лет десять назад, когда сошлись они, вроде даже озорно получалось, молодели вроде от этого. А теперь-то пора бы и по-другому, а не получается.

Лежал в холодной новенькой машине, думал так, глядя, как мельтешит, мельтешит за окном снег, налипает на стекло, вырисовывая Танькино лицо. Георгий прикрыл глаза, попытался вообразить жену не Танькой — Таней, Татьяной. И тогда становилась она сразу и ростом выше, и в движениях без суеты, и голову поворачивала плавно, неторопливо, с ленцой этак. А главное — улыбалась ему и глазами, и губами, и ямочками на щеках. Эх, как улыбалась! Как родная.

«Вот такой тебе, Таня, Танечка, Татьяна, я бы десять телеграмм отправил и все слова бы выдал: и „целую“, и „твой“, и так далее, и тому подобное, и прочее, и прочее… А Танька-неулыба ничего, перебьется без этих слов-телеграмм».

Спина сильно озябла, видно, дует откуда-то снизу. Он перевернулся неловко в мешке — по всему телу озноб пробежал. «Простыну. Надо что-то придумать. Спать нельзя — гроб, а не машина». Он выскочил из брезентушки, огляделся. Вдали, справа, еле-еле заметные, мерцали огоньки. Или это ему только казалось.

Пошел краем поля, скоро напал на свороток. Исследовал его — довольно накатанная дорога, скорее всего — асфальт. «A-а, была не была! Чем здесь загибаться — попытаю счастья!»

Дорога привела его — точно — в большое, судя по огням, село. Он въехал в улицу и долго пилил, надеясь, что кто-нибудь, несмотря на поздний час, встретится ему. И правда: свет фар выхватил из темноты фигуру старика.

— Дедушка! — притормозил Георгий. — Нет ли у вас в деревне заезжего дома? Остановиться мне надо на ночь.

— Заезжего дома нетука, — объяснил тоненько Старик. — А ты вот так ехай, ехай и упрешься в пятистенок. Это будет интернат. Тамока робетешки проживают. А как нонче у нас суббота, оне всей по домам разъехамшись. И наезжие которы, у нас все по субботам тамока фатеруют. Ты только зайди сперва к директору школы Околаю Ванычу, он рядом проживает, по леву руку от пятистенка.

— Спасибо, дедушка!

— Да я баушка, а не дедушка! — развеселилась старуха. — Это я старикову шапку напелила да штаны евойные. Иду таперя да радуюся: што же это я, старая дура, ране-то не сдогадывалась так наряжаться! Тепло-то как, нигде не поддувает! Куда с добром! Молодых, мол, все ругаем — мужские штаны понадевали, — а у их губа-то не дура…

Старуха развеселила своими открытиями и Георгия, и так, улыбаясь во весь рот, он и подъехал к пятистенному с рядом темных окон дому. Налево же от него аккуратненький беленый домик ярко горел всеми окошками.

По половицам, застеленным прямо от ворот домотканым половиком, он вошел в настежь распахнутые сени. И здесь весь пол и ступени невысокого крылечка были застланы половиками. «Чтоб не скользко было», — вспомнил Георгий, как и мать вот так же на зиму примораживала к полу крыльца и сеней половики.

Он постучал, но никто не слышал его: в доме было шумно, играла музыка. «Однако, застолье у них, а я», — подумал Георгий, нашаривая ручку дверей.

— Кто там? — Дверь распахнулась. — Входите! — радушно пригласил его невысокий, коренастый и удивительно улыбчивый человек. — Ну, входите же!

— Кто пришел? Кто там пожаловал? — спросило сразу несколько голосов. — A-а, наверно, опоздавшие Комаровы-младшие!

— Комаровы-младшие! Придется-ага вам пить штрафной! — вышел в прихожую со стаканами, наполненными вином, тоже развеселый синеглазый и немолодой уже человек.

— Извините, я не вовремя, — забормотал было Георгий. — Мне бы хозяина… директора…

— Я — хозяин! — сказал коренастый улыбчивый.

— И я — хозяин! — сказал развеселый синеглазый.

— Я — директор! — засмеялся коренастый.

— И я-ага — директор! — подхватил его смех синеглазый.