Летний дождь

Когда поравнялись с конторой, где в каморке жила с матерью Маруся, Дед Мороз подошел к завалинке, постучал в окошко:

— Терем-теремок, кто в тереме живет?

— Немки там живут!

— Немчура! — закричали дружно ребятишки. — Пошли отседова, Дедушка Мороз!

Нахмурился Дед Мороз, в дверь постучал настойчиво. Маруся выскочила в одном платьишке, увидела Деда Мороза, замерла, худенькая, маленькая, одни глаза в пол-лица. «Да улыбнись ты, дочка, заблести глазенками», — так смотрел на нее Илларион Фомич, протягивая ей гостинцы.

— Спасибо, — прошептала Маруся и присела чопорно.

— Пойдем с нами, Маруся, — позвал Дед Мороз. Маруся взглянула на хмурые лица ребятишек.

— Нет, дядя Ларя, — узнала его, — не могу, спасибо. — И кончилась для него сказка. Правда, еще до самого вечера не снимал он своего костюма, упарился весь: то плясал с ребятишками вокруг школьной елки, то, впрягшись в большие сани, катал их по улице.

Но радости не было.

Наступал первый мирный Новый год. Вот уж больше месяца он дома, а еще не почувствовал себя победителем. Как в первый день возвращения домой увидел эти глаза, цвета снятого молока, так понял: не кончилась для него война.

…В тот день он отмахал от станции до дому тридцать километров. Шел, поскрипывая молодым снежком, не чувствуя усталости, наслаждаясь тишиной. В родное село пришагал он к полудню. Остановился на пригорке, отыскал крышу своего дома, заплакал. В селе было так же тихо, как в лесу. И не видно ни людей, ни подвод. Только из школы невдалеке стайкой плелись ученицы. И вдруг из стайки этой вырвалась вперед одна из них:

— Папка-а-а! — разорвал тишину ее крик.

Девчушки чуть не валили его с ног, повиснув на руках, на плечах. Санка, такая же, как и он, толстогубенькая, все повторяла, повторяла, лучась глазами: «Папка, мой папка пришел…» И вдруг, целуя дочку, он увидел другие глаза. Не глаза — само горе. Девочка стояла поодаль, не решаясь подойти, и, как только глаза их встретились, повернулась, пошла торопилво, оступаясь, начерпывая в рваные ботинки снегу.

— Чья же это? — спросил Илларион Фомич.

— Не наша, — был первый ответ.

— Как не наша?

— Немка она, — строго сказала Санка.

— Девочка! — окликнул он, еще не зная зачем.

— Ее Мари звать, — явно не одобряя отца, опять сказала Санка.

— Мария, Маруся! Поди ко мне! — позвал Илларион Фомич и развязал вещмешок. — На, Маруся, пиши на здоровье, — протянул девчушке голубенькую тетрадку с лощеными, в клеточку страницами. Девочка не верила своим глазам.

— Бери, бери, Маруся, — улыбался он ей ласково.

— Спасибо, дядя, — прошептала она одними губами и присела перед ним смешно.

— Дядя Ларя я, зови меня — дядя Ларя.

Она секунду смотрела на него, потом прижала тетрадку к груди, кинулась от них со всех ног. И тут он увидел, как смотрят на его руки остальные девчонки: в руках его голубело невиданное чудо — настоящие лощеные тетрадки.

— Нате, нате, — раздавал он торопливо всем по одной. И заметил, как ревниво следит за его руками дочка: останется ли ей-то. Осталось и для нее. И еще осталось в душе недовольство дочкой: что это — недобрая растет, жадная?

Первым делом попытался он в то время подружить дочку с Марусей. Стряпали, например, пельмени на радостях, он говорил:

— Санка, скричи подружку.

— Какую?

— Марусю.

— Она мне не подружка.

— Почему? Вместе ведь учитесь.

— Она немка.

— Ну и что? Она же наша немка, советская.

— А может, не наша! Вон у бабушки стояли на квартире немцы, тоже говорили — наши! А сами хотели Гитлеру подсоблять! Их всех в тюрьму посадили!

— Но ведь Марусю с матерью не посадили, значит, они — наши.

— Не знаю, — строго поджимала губы Санка.

— Миля такая женщина хорошая, — вздыхала Христина. — Партейная. И муж был партейный. Погиб. Похоронная приходила. А житья им нет в деревне. И эти, — кивнула на дочь, — проходу девчонке не дают!

— Да это они врут все! — зло кричала Санка. — Может, не было похоронки! Может, он тоже в тюрьме!

Тогда Илларион Фомич вот на что решился.

— Был у нас один немец из Поволжья тоже — ох, и героический был парень! — сказал он. — Как фамилия у Маруси? А отца как звали? Господи! Так ведь это, никак, он? Как это мы с ним ни разу не разговорились? Ну, точно — он это! А я все смотрю, думаю: ну, где я видел глаза такие же, как из простокиши! Да, действительно, погиб он. Как герой погиб. На виду всего нашего батальона погиб.

И на следующий же день, договорившись с учительницей, рассказал в классе про храброго солдата — Марусиного отца. Про то, с какими смелыми речами обращался он из специальной машины к немцам, призывая их сдаваться в плен, не воевать против Советского Союза. Про то, какой он был дерзкий — подъезжал к самому расположению врага. И про то, как фашисты взорвали машину на середине пламенной речи коммуниста.

И все смотрели на Марусю, оглядывались.

Илларион же Фомич, взглянув на нее, опустил голову: имел ли он на это право? Может, девочке легче было бы пережить боль унижения, чем до конца поверить в гибель отца.

Маруся сидела не шелохнувшись. Только пальцы так сжали локотки, что, казалось, не разжать их уже никакими силами.