Лето

Весь этот день Йоозеп не отдает ни одного распоряжения, которые следовало бы выполнить «тотчас же». Он молча выпивает свой утренний кофе, перелистывает какие-то таинственные бумаги, роется в чемодане, натирает себе виски пахучей жидкостью, сыплет на язык белый порошок, морщится и несколько раз повторяет: «Черт возьми!»

Затем он усаживается на пороге сарая и, болтая ногами, грызет соломинку. Потом снова возвращается во двор, немного беседует с матерью, заводит разговор о том, как выращиваются свиньи, и о других хозяйственных делах, после чего надолго исчезает в сенях амбара.

Должно быть, день этот придется вычеркнуть не только из календаря, но и вообще из всей жизни Тоотса. Высокий, статный, живой парень сегодня кажется обмякшим и вялым. В окрестностях Паунвере шатался в поисках пристанища примерно средней величины горб. Видно, этот горб и устроился сейчас на спине у Тоотса.

В полдень мать Йоозепа подходит к сенцам амбара, приоткрывает двери и зовет:

– Йоозеп! Кушать хочешь?

– Да что-то не особенно, – доносится из сеней слабый голос.

– Что с тобой? Болен ты?

– Нет… нет… Только ишиас этот, или как его звать… ломота в ногах. Лежу тут на сосновых ветках да на сенной трухе – может, выгонят болезнь.

– Но кушать-то все равно нужно, – не унимается мать. – Ломота – хворь упорная, это верно; гляди, как она тебя вчера подкосила, ты и ходить не мог… А только поесть надо, это лечению не помешает.

– Оно, конечно, не помешает, – слышится голос из темноты. Голос этот такой низкий и глубокий, что есть все основания надеяться: если хорошо над ним поработать, то его обладатель может стать неплохим оперным басом.

– Так иди же! – говорит старуха и улыбаясь возвращается в дом.

Через несколько часов мы видим Тоотса на пороге амбара – он сидит в позе человека, глубоко над чем-то размышляющего.

«Гм… – старается он припомнить. – Купил я вчера мочалку и морскую соль или не покупал? Или все же купил, но где-то забыл? Сам бес не разберет!»

Вообще можно подумать, что Тоотсу нравится размышлять, вспоминать прошедшие времена и строить планы на будущее именно так, сидя на пороге. А если случается, что ему некоторые вещи недостаточно ясны, то неизменный виновник этого – «бес».

«Гм, гм… – продолжает он рассуждать. – Купил я морскую смолу… фу ты! морскую соль, а не морскую смолу… так вот – купил я морскую соль и мочалку или не покупал? Но все эти штучки, конечно, ерунда по сравнению с этим самым… этим, ну как его… Так и есть!»

Тоотс хлопает себя ладонью по лбу и испуганно смотрит куда-то вдаль.

«Неужели я вчера и впрямь ходил туда? – с ужасом спрашивает он себя. – Уж туда мне никак нельзя было показываться, потому как…»

Хуже всего то, что некого расспросить о вчерашнем, Имелик живет далеко, а Кийр… О, нет! К ним Тоотс больше ни ногой, если б даже он прожил тысячу лет и ему пришлось бы в жизни выяснять самые запутанные дела. Нет, только не туда!

Но что же тогда делать?

Под вечер Тоотс напяливает свою украшенную пером шляпу, снимает с гвоздя хлыст и медленно направляется по дороге в Паунвере. Сегодня он уже в своем обычном охотничьем костюме, так как одно все же запомнилось ему твердо: сюртук – далеко не подходящее одеяние для прогулок, особенно в такую жаркую пору.

Поравнявшись с домом портного, он переходит на быстрый петушиный шаг и старается смотреть совсем в другую сторону, словно никогда и не имел ничего общего с обитателями этого дома. На перекрестке он на мгновение останавливается, глядит в сторону кладбища и чуть слышно бормочет про себя:

– Здесь мы были – это факт. Но пошел ли я по этой же дороге к кладбищу… разрази меня гром – не припомню. Все-таки, видимо, не пошел, – чуть погодя добавляет он. – Вспоминается, будто мы прощались с Имеликом у ворот Заболотья и о чем-то уславливались… Если бы я пошел на хутор Ра… Рая, как мог бы я потом встретить Имелика? Нет, должно быть, вчера я туда не ходил.

Обсуждая таким образом преданные забвению события, Тоотс медленно, как бы нехотя бредет к кладбищу. Солнце уже заходит, на крестах среди деревьев вспыхивают медные дощечки.

Неожиданно откуда-то появляется длинноногий юноша в соломенной шляпе с узкими полями и, поигрывая тросточкой, приближается к кладбищу с противоположной стороны. Он успел уже взобраться на гребень холма, где лежит кладбище, и в лучах заходящего солнца напоминает сейчас огромный гвоздь о двух ножках, скрепляющий небо с землей.

Тоотс подносит руку к глазам, вглядывается в это удивительное зрелище на гребне холма и ощущает желание поскорее куда-нибудь исчезнуть. Беспомощно оглядевшись несколько раз вокруг, он делает даже движение, будто собирается пойти на кладбище, но все же остается на месте. Если он не сразу узнал этого человека, это еще не значит, что тот его не узнал. Во всяком случае, прятаться бесполезно, да уже и поздно. Лицо человека там, наверху, сияет на солнце, как позолоченный орех на рождественской елке, его действительно трудно узнать, но самого Тоотса сверху видно так же ясно, как он сам видит сейчас людей, направляющихся к церкви.