Лето

Шагая дальше, портной внимательно оглядывает поля. Скоро наступит пора, когда и ему придется заниматься пашнями и лугами. До сих пор он спокойно ел хлеб, который сеяли и убирали другие, его не интересовали ни сев, ни жатва, теперь же это пышное ржаное поле предстает пред ним в совсем другом свете. И когда рыжеволосый продолжает свои размышления, ему остается только почтительно снять шляпу перед таинствами природы и многообразием жизни. Так же, как сегодняшний поцелуй заложил фундамент его будущего супружеского счастья, так н те возы на толоке в Киусна станут основой знаний, которыми он овладеет.

XVI

В понедельник утром Тоотс просыпается рано, старательно скребет щеткой свои кавалерийские брюки, бархатную куртку и шляпу с пером, быстро выпивает кофе и часов около шести уже взбирается на телегу чтобы вместе с отцом ехать в древний достославный город Тарту. Хозяину Заболотья нужно привезти из города много всякой всячины: косы к приближающемуся сенокосу, вилы – к вывозке навоза, лемех для плуга – ко вспашке паров. Старик не прочь бы и новым плугом обзавестись, но на очереди еще куча всякой мелочи, которая потребует немалых расходов и которую никак нельзя не купить. Нужны ремни для починки упряжи, кожа для постолов, пастушонок пристал как репей, умоляет купить ему шапку; надо и синьки купить, и мыльного камня, а главное, бочонок салаки к сенокосу. Между тем фунтов десять масла, несколько десятков яиц, петух и пара кур, которые он везет на продажу, сулят не бог весть какую выручку.

У сына нет в городе почти никаких дел, он едет просто так, ради собственного удовольствия и развлечения. Дело молодое!

По дороге и отец и сын внимательно присматриваются к хлебам на полях и ведут разговор о будущем урожае. Тоотс-младший по временам тихонько вздыхает и бормочет про себя:

– Да, к этим полям приложить бы еще умелую, заботливую руку – вот уродился бы хлеб!

– Оно конечно, – откликается на эти вздохи Тоотс-старший. – Поле в долгу не останется. С лихвой вернет все, что весной ему одолжишь.

Проезжая мимо участка, который на вид кажется довольно плодородным, управляющий не может скрыть своего возмущения: за такие вот хилые яровые надо бы хозяина розгами драть!

– Эх, дали бы это поле годика на два – на три в мои руки, – злится он, – я бы им показал, какая тут пшеница может расти да какой ячмень.

– Ну, – возражает старик, – чего тебе так далеко ходить показывать, у нас в Заболотье нынче хлеба тоже ненамного лучше.

– Да нет, я просто так сказал. Не собираюсь я ничего показывать – ни здесь, ни в Заболотье.

– В Заболотье можно бы и показать. А то вон сколько лет возился с чужими полями, другим помогал закрома набивать, – пора бы и на себя поработать.

– Можно бы, конечно, – глядя в сторону, отвечает сын. – Да разве я на твои закрома сердит, не потому же меня на чужие поля тянет. Но попробуй-ка сделай, если нельзя. Мне одному никак наши поля на новую систему не перевести.

– Как это – одному?

– Конечно, одному.

– Ну ладно, а я, и батрак, и девка, и мать, и?..

– Вы другой дорогой идете, старой дорогой. Стоит мне сказать батраку или девке – сделай то-то и то-то по новым правилам, – они тут же зубы скалят: «А старый хозяин, – говорят, – велел совсем по-другому, так мы все время делали, и соседи так делают…» Вот и обновляй тут систему земледелия, поднимай хозяйство. Первое время, когда я только из России вернулся, они побаивались открыто тявкать, хоть и тогда уже моих приказаний почти не выполняли.

Сын умолкает и ждет, что на это скажет старик. Но тот сперва ничего не отвечает, лишь молча набивает свою трубку и посапывает.

– Новое можно вводить, ежели ты сам себе полный хозяин, – снова заговаривает сын. – Скажем, ты. Тебя все обязаны слушаться, ты им жалованье платишь. А вмешается посторонний, так его еще и засмеют. В России я такое понаблюдал достаточно. Там тоже придут, бывало, помещичьи сынки – некоторые даже совсем взрослые мужчины, – ну, сунутся к управляющему со своими советами, а тот возьмет да и пошлет их попросту, как русские говорят, ко всем чертям. Конечно, если старый барин уже передал сыну полную власть, тогда совсем другое дело. Нет, в таком положении, как я сейчас ничего в Заболотье не покажешь. Это можешь только ты.

– Мне уже нечего больше показывать, – печально усмехается старик, посасывая трубку. – Мое время прошло. Скоро покажу одни холодные пятки – и все.

– Вот в том-то и беда: молодым ничего делать не позволяют, а старые сами ничего не делают. Старики ногтями и зубами цепляются за дедовские способы, любого нововведения пуще огня боятся. Лишние деньжата в город везут на проценты, и там они и лежат в банках, сотенки да тысячи, а ведь самый большой процент дает земля!

– Ох, сынок дорогой, у меня и ломаного гроша в банке нету.

– Да не о тебе речь. Я говорю это вообще о наших старихах-хуторянах. Сыновья до тех пор хуторов не получают, пока и сами не состарятся. Где им тут еще какие-то новшества затевать?