Лето

- Давно мы трое хотим спросить тебя, дядя Пётр Васильич, как ты о вере думаешь?

- О какой? О православной?

И, не ожидая ответа, как по книжке читает:

- Это есть вера денежная, вся она на семишниках держится, сёдни свеча, да завтра свеча, ан поглядишь и рубаха с плеча - дорогая вера! У татар много дешевле, мулла поборами с крестьян не занимается, чистый человек. А у нас: родился - плати, женился - плати, помер - тащи трёшницу! Конечно, для бога ничего не должно жалеть, и я не о том говорю, а только про то, что бог - он сыт, а мужики - голодны!

Шутит старичище, посмеивается, и смех его скрипит нехорошо, как пробка по стеклу.

- А ты с богом дружно живёшь? - спустя голову, спрашивает Ваня.

Кузин смотрит на него ласковыми глазами, смотрит на Егора, на меня, как бы молча измеряя и сравнивая нас, потом беззаботно говорит:

- О чём же мне с ним спорить? Ничего у меня нет да и не было, делить нам нечего!

- А ты Иова книгу читал?

- Как же не читать! Давно только...

Тихо вокруг нас. Зажигаются в небесах звёзды, играют с ними облака, скрывая и открывая звёздный блеск. И тихо звучит Ванин голос:

- Помнишь, как спрашивал Иов: "Почто же господа утаишася часы, нечистивии же предел преидоша, стадо с пастырем разграбивше? Под яремника сирых отведоша и вола вдовича в залог взяша" - словно вчера сказано!

- Ишь ты! - восхищается старик. - Наизусть знаешь, а-а!

Голос его звучит неискренно, мы слышим это, и, видимо, он понимает, что слышим, дёргается весь, беспокойно и быстро.

- И ещё, - вспоминает Ваня, - "почто нечестивиц живут обветшаша же в богатстве?.."

И вдруг, неожиданно и странно для нас, Кузин тихо, ворчливо вторит:

- "Домове их обильнии суть, страх же - нигде, раны же от господа несть на них..."

Тряхнув головой, он поднимает её и смотрит в небо, и, как бы вспоминая, медленно, громко и с упрёком в голосе говорит:

- "Воистину - не вем, како сие уразумети имам, егда суть дела лучшая вавилонская, нежели сионская". Это уж из Ездры книги! Спрашивали... да!

Ваня потихоньку разгорается:

- Ангел Уриил отвечает ему: "Понеже земля добра дана вам есть..."

- Дана! - ворчит Досекин, крякая.

- "И море волнам своим дано есть: так иже обитают на земли, только вещи наземные разумети могут..." Почему же, дядя Пётр, дано нам разуметь только вещи наземные?

Кузин хлопает себя длинными руками по коленям и хохочет, заливается, дрожит весь, даже слёзы сверкают на глазах у него.

- Чего захотел, а! - сквозь смех покрикивает он. - А помнишь, Уриил-то как сказал: "Не спеши быти выше вышнего!" А? "Ты бо всуе тщишься быти выше его". А?

Спокойно и ровно Ваня отвечает:

- Сего-то я и не принимаю за справедливое, ибо - должен спешить, срок жизни краток, и он же требует от меня полного разумения хода её...

- Ну и Ваня! - восклицает Кузин. - Куда ведь заглядывает, а?

Светлым ручьём льётся молодой голос. Ваня встал на колени. Не велик он ростом, но складен и силён. Его задумчивое лицо робкого, испуганного жизнью человека изменяется, освещаясь светом изнутри.

- И не хочу я быть выше его, но законы его хочу, должен понять почему дела вавилонские лучше пред ним яко сионские?

Иван побледнел и напрягся, как молодая берёза, насильно склонённая вершиной к земле.

- Почему мы отданы в тяжкий плен злым и ослеплён народ вавилонянами нашими и подавлен тьмою, тысячью пут опутан угнетённый - почему? Создан я, как сказано, по образу и подобию божиему - почто же обращают меня во зверя и скота - нем господь? Разделился мир на рабов и владык - слеп господь? Подавлен врагами, в грязь и ложь брошен народ - бессилен господь? Вот я спрашиваю - где ты, вездесущий и всевидящий, всесильный и благой?

Освещённое луною лицо юноши горит яркой краской, строгие серые глаза неотступно требуют ответов и сверкают изумрудными искрами. Нам - мне и Егору - радостно видеть его таким, мы взволнованы, зажжены его огнём, внимательно слушаем строгую речь, а старик громко, усиленно дышит, сморкается, и на его маленьких глазах блестят слёзы.

- Страшные речи говоришь, Иван, - начинает он, кивая головой не в лад словам своим, и голос его вздрагивает, ломается, руки ищут чего-то, быстро шаря по земле, шуршат песком.

- Страшные речи, да! Бог - есть, Ваня! Бог должен быть, ибо нет народа необоженного.

Он потирает грудь себе и краткий миг молчит, глубоко вздыхая.

- Не сладко, ребятушки, на старости лет говорить мне так, а скажу истину-правду, надо вам её знать, понимаю я; скажу, признаюсь - верую в господа вседержителя мира сего, но - лика божия не зрю пред собой, нет, не зрю! И ежели спросить бы - рцы ми, человече, како веруеши? - что по чистому сердцу отвечу? - Не вем! И многие тысячи так-то ответят, коли по чести сердца захотят отвечать. Вы подумайте над этим, это надо понять!

И, подняв руку, он грозит нам, объятый тенью набежавшего облака.