Лето бородатых пионеров (сборник)

Ковыряемся в движке, на сосновый бор за рекой любуемся, на небо безмятежное, на детишек ладных, у подъезда матерящихся. А байки плетутся, как дым уютного костра…

– Тут фермер есть – он же преподаватель музыки, – усмехается Денисов в машинное теплое чрево, – ма-астер! Умел технику разбивать. У трактора даже колесо стало овальным. Ехали как-то с женой, и скакали…

Володя, чтобы продемонстрировать, показывается на свет божий и всем корпусом колышется:

– Едешь – и скачешь, едешь – и скачешь. Если б жена была потолще – титьки бы оторвало. Хорошо, что поджарая… А пошли мы с этим фермером за раками. Я нагреб штук пятнадцать в ручонки. – Денисов показывает свои натруженные заскорузлые лапища. – Они ворочаются, клешни – с ногу собачью. Красиво! Дай мне, говорит. Я – «возьми». Взял в свои фортепьянные ручки, да как заорет. Они в кожицу-то интеллигентскую все и повцеплялись…

Да, денисовские ручонки для раков что бетон. Однажды врач зашивал порез, да и брякнул: у тебя, мол, кожа, как у слона на заднице. Тот не растерялся:

– А ты и там зашивал?…

Мотор завелся, как новенький. Заурчал как надо. Цепь не лязгает. Автомобилист к жизни возрождается.

– А пошли в мастерскую – у меня есть! – приглашает мастер, добродушно выворачивая наизнанку традицию.

Там на неструганой полочке – три помидорчика и бутылка светленькой…

Снова прошлись до речки напоследок. Тапочка встрепенулся вдруг. О хариусах поинтересовался. Он навез массу рыболовных снастей, и вяло жаждал их использовать.

– Насчет хариусов тоже слышал. Но не видел. Вот лещей много. Как-то зимой поймал такого мордастого, что в лунку не прошел. Оголил руку, сунулся по леске, погладил харю – а она, как у кота, здоровенная. Пришлось отпустить. Вот тебе и хариус. Может, от «хари»?

Возвращаемся домой под музыку починенного мотора. А нас ждут две тетки. Оказывается, наряд на завтра «выписывать» пришли. Сколько нам смородины надо. Пять? Десять кило? Десять! Наутро пойдут рвать и принесут без единой соринки, без веточки крохотной. Получат тридцать тысяч и будут страшно рады. День работы – три бутылки «Спрайта» детям. Чувствуешь себя сволочью, но здесь действительно такие цены.

Наутро принесли. А за тетками показался новый гость – Валера. Нос – картошкой. На голове – кепочка, видавшая виды еще в пионерских лагерях. Длинные русые волосы лохматятся до плеч. Взгляд лукавый и кажется, что Валера плетет непрерывные интриги, непременно победоносные. На самом деле он – доставала в самом хорошем смысле этого понятия. Вся округа – знакомцы по многочисленным работам, откуда Валеру периодически изгоняют, тертые мужички, способные и готовые достать из-под земли и сложить к вашим ногам гравий, дрова, жесть, шифер, рубероид, цемент, – все, кроме водки.

Валера сидел в тюряге, как и большинство деревенских мужиков. Ладно бы они действительно были неисправимыми разбойниками вроде чеченцев. Нет. Их сажали по малейшему поводу, да и сейчас сажают. Целые поколения молодых ребят прошли через тюрьмы из-за разбитой витрины или расквашенного носа, украденной бутылки или просто из-за неумения подпустить «всепонимающей» наглости при общении с «ментами», которые отыгрываются на своих, испытывая каждодневное унижение от начальства и зная преотлично, что серьезные преступления никто толком не раскрывает – и опасно, и ведут куда-то в леденящую верхотуру.

Они прекрасно знают: тот расстрелял из автомата русских солдат или переправил тонну анаши, тот продал списанное оружие, тот открыто строит особняк на ворованные деньга, – солидные, серьезные люди, при власти или под прикрытием власти. А с этого чего взять, шмыгающего гражданина бывшей Империи? «А ну, дых ни!» – и он уже скукожился, трепещет, его можно тепленького брать в КПЗ, вымогать у него деньги, избить зверски. Будет выпендриваться, – посадить, приплюсовав «сопротивление». И никто за него, горемычного, не заступится, никакие Сергей-адамычи. И кто задумается, что у парня сломана жизнь, что он мог бы завести семью, воспитывать детей, почувствовать себя человеком?

Не надо семьи! Не надо детей! Не надо «человеков»! Нужно быдло, которое позволяло бы себя доить до беспредела, – вот что, чувствует «мент» шестым чувством, нужно начальству вплоть до самого-самого. И выполняет эту хоть и прозрачную, но негласную установку.

У меня уже была навалена куча гравия, о которой договаривались, и я с тоской подумал, что Валера движется за бутылью. Это означало бы, что он снова входит в запой. Сейчас начало августа, и он только-только вышел из рекордного – с 1 января. У него именно так: месяцами пьет, месяцами – ни граммулечки. Копит бутылки, потому что сам, когда трезвый – нарасхват со своими умелыми руками о всех коротких сильных пальцах.

Его «берет обратно» Дуся – его женщина, уже почти пожилая, но исполненная жизнелюбия. Когда Валера уже почти помирает от запоя, она выставляет его, и он уходит на другой конец деревни «к маме» – тяжелой даме без возраста и чувства меры в том же пьянстве.

– Что, Валер, за пузырем?