Лето бородатых пионеров (сборник)

Сашка видел все через стеклянную дверь. И снова вспомнил… Что это с ним, черт побери, сегодня делается?… Вспомнил деда, умершего вскоре после счастливых дней дачного строительства. Дед был могуч: фронтовик, весельчак, говорун. И по делу сек здорово. Правда, дело у него было немудреное – грузчиком был дед, а вот люди любили и ценили его всерьез. Не за анекдоты, конечно. За природную смекалку, за чуткость, за то, что увереннее себя чувствовали рядом с ним. Недаром на похоронах тыщи три народу собралось… Сашка смутно его помнил, но уж помнил как сказочного богатыря, на котором все и держалось. Так оно, наверное, и было. После того, как деда не стало, все разладилось. Сестра старшая уехала на Север – с тех пор только с Новым годом поздравляет, и то раз в пятилетку; бабка как-то незаметно вскоре тоже вслед за дедом отправилась, а потом и отец запил, и разошлись родители. Да так, что никакой надежды… С тех пор думалось Сашке, стало думаться: такие люди, как дед, – что арматура в плотине общества. Уходят они – вытягиваются прутья могучей арматуры, все слабее бетон становится под напором воды…

Ох, страшные мысли теребили Сашку. И вот сейчас ни с того ни с сего вернулись.

Палец под печаткой вспотел. Сашка снял ее, судорожно протер палец и снова надел.

Расправив сухие плечи и несколько выпятив худую грудь, старичок довольно прищурился от теплого вечернего света. Узловатые пальцы подпрыгивали на тощих коленях. Дед мысленно подстраивал под стук колес «Прощание славянки». Душа была наполнена свежим ликованием, которое в детстве приходит без причины, а позже – при виде явного, редкостного благородства в больших и малых делах – все равно.

… Сашка деловито выпрыгнул на платформу. Он уговорил себя раствориться в сегодняшнем вечере и больше не расслабляться. Он решил не думать и о том, что будет после сегодняшней попойки, обычной попойки, из которых состояла его «душевная» жизнь – не такой уж он дурак, чтобы об этом думать. «Лазанье по тупикам – не для меня», – сказал он сам себе. Достал из кармана бумажку с адресом однокурсницы бывшего одноклассника, и решительно двинулся через привокзальную площадь.

Одна, но пламенная…

С некоторых пор молодой журналист Суспензий Тщедушных резко «увеличил обороты». Он засновал по редакциям с бешеной скоростью. Брался за все. Попутно Суспензий, подобно шмелю, переносил из конторы в контору профбайки, профсплетни и профанекдоты, находя таким образом сочувствие и поддержку младших редакторов, помощников фотокоров и влиятельных секретарш.

Долговязый, близорукий и веснушчатый, он вызывал к себе симпатию, так сказать, первого порядка – «за красивые глаза». А кроме того и сочувственную жалость; все, кому было надо, знали, что он живет один, снимает комнатку, где то учится то ли на заочном, то ли на вечернем, где-то получает «игрушечную», по его выражению, зарплату.

Но стоило отсмеявшемуся над очередной байкой Суспензия редактору заглянуть в его творения, как к горлу подступали… нет, не слезы, – целый легион ощущений, во главе которого стояла Смертная Тоска на пару с Возмущением.

Так было, например, когда Суспензий пробовал подвизаться в качестве сочинителя статей на «моральную» тему. Его опус назывался «Крыльям – не сгнить!». Суспензий писал: «Есть еще у нас молодые люди, решившие убрать крылья мечты, дабы сподручней было достигать целей, поражающих своим мещанствующим мракобесием…» Прочитавший это редактор положил руку на плечо Суспензия и посоветовал идти в лифтеры. Тщедушных тогда оскорбился.

Но энергии и напора ему было не занимать. Однажды он принес в районную газету рукопись «социо-морального исследования», которую в редакции позже прозвали «полкило бреда». Рукопись была столь же обширна, сколь и туманна. Добродушный зам главного отвел Суспензия в сторонку и сказал:

– Материал… интересный. Только написан неразборчиво. Перепечатайте… до завтра!

Преисполненный благих намерений зам главного рассчитывал, что это невозможно, и был неприятно удивлен, когда Тщедушных в восторге взмахнул веснушчатыми руками и прошептал:

– Ну конечно!

На следующий день помрачневший зам главного ознакомился с текстом во второй раз. Легче ему не стало. Тогда он попросил Суспензия взять визу… и назвал фамилию крупного в их районном масштабе человека, известного своей занятостью. Назавтра ликующий Тщедушных вновь принес рукопись. На ней стояла резолюция: «Рекомендовать к публикации». И подпись этого самого крупного человека. Скрепя сердце, рукопись приняли, подивившись пронырливости Суспензия.

Прочитав в газете двести оставшихся от его труда строчек, Суспензий с важным видом явился в редакцию и на полном серьезе заявил зам главного:

– Благодарю! Вы – хороший редактор!

Теперь его лицо стало носить печать озабоченности. Он отошел от «крупных форм» и называл себя теперь профессиональным информатором. Он «строгал» информашки сериями, был «на подхвате», по полдня проводил в общественном транспорте. Из всех его острот и прибауток осталась в употреблении единственная, которую он твердил целыми днями: