Лето Господне

Но в эту осень не было веселья: очень уж плох хозяин. Говорит чуть слышно и нетвердо и уже не различает солнышка. Анна Ивановна раздвигала занавески, впускала солнышко, а он и к окнам не поглядел.

Горкин мне пошептал:

– Уж и духовную подписал папашенька, ручкой его водили.

Все знают, что нет никакой надежды: отходит. У нас и слез не осталось, выплакались. Все без дела бродим, жмемся по уголкам. А к ночи всем делается страшно: тут она где-то, близко. Последние дни спим вместе, на полу, в гостиной, чтобы быть ближе к отцу при последнем его дыхании.

И вот, как рубили капусту, он очнулся от дремоты и позвал колокольчиком. Подошла Анна Ивановна.

– Это что, стучат… дом рубят?

Она сказала:

– Капусту готовят-рубят, веселую капустку. Бывало, и вы, голубчик, с нами брались, сечкой поиграть… кочерыжечками швырялись.

Он словно удивился:

– Уж и лето прошло… и не видал. – А потом, погодя, сказал: – И жизнь прошла… не видал.

И задремал. А потом опять слышит Анна Ивановна колокольчик.

– Поглядеть, Аннушка… кочерыжечки…

Анна Ивановна прибежала к корыту:

– Сергей Иваныч… кочерыжечки хочет, скорей давайте!..

Выбрали парочку сахарных, к сердечку. Понесла на золотенькой тарелке Поля: не сама вызвалась, а ей закричали:

– Тебе, Полюшка, нести!.. все тебя отличал Сергей Иваныч!

Заробела Поля, а потом покрестилась и понесла за Анной Ивановной. Когда вернулась, сказала горестно:

– Сменился с лица-то как Сергей Иваныч… седенький стал. По голосу меня признал… нащупал кочерыжечку, понюхал, а сил-то и нет хрупнуть.

Она надвинула на глаза платок, золотенький, как желтик, и стала рубить капусту. Антон Кудрявый под руку ее толканул.

– Крепше-солоней будет!.. – и засмеялся.

Никто словечка не проронил, только Полугариха сказала:

– Шути, дурак… нашел время!..

Уж после Анна Ивановна сказывала: Поля заплакала в капустку, пожалела. Она была молоденькая вдова-солдатка, мужа на войне убили. И вот плакала она в капустку…

– А кому он не ндравился, папашенька-то! дурным только… ан-гел чистый.

На другой день Покрова отца соборовали.

Горкин говорил, какое великое дело – особороваться, омыться «банею водною-воглагольною», святым елеем.

– Устрашаются эти, потому – чистая душенька… покаялась-приобщилась и особоровалась. Седьмь раз Апостола вычитывают, и седьмь Евангелие, и седьмь раз помазуют болящего. А помазки из хлопчатки чистой и накручены на стручцы. Господне творение стручец-то. А соборовать надо, покуда болящий в себе еще. Уж не видит папашенька, а позвать – отзывается. Вот и особоруется в час светлый.

Приехали родные – полна и зала, и гостиная. Понабралось разного народу, из всех дверей смотрят головы, никому до них дела нет. Какой-то в кабинет забрался, за стол уселся. Застала его Маша, а он пальцами вертит только – глухонемой, лавошников племянник, дурашливый. И пропал у нас лисий салоп двоюродной тетки, так она ахала. Горкин велел Гришке ворота припереть, незнаемых не пускать.

Мне суют яблочки, пряники, орешки, чтобы я не плакал. Да я и не плачу, уж не могу. Ничего мне не хочется и есть не хочется. Никто у нас не обедает, не ужинает, а так, всухомятку, да вот чайку. Анна Ивановна отведет меня в детскую, очистит печеное яичко, даст молочка… И все жалеет: «Болезные вы, болезные…»

Стали приходить батюшки: отец Виктор, еще от Иван-Воина старичок, от Петра и Павла, с Якиманки, от Троицы-Шаболовки, Успения в Казачьей… еще откуда-то, маленький, в синих очках. И псаломщики с облачениями. Сели в зале, дожидают отца благочинного, от Спаса-в-Наливках. Отец Виктор Горкина допросил:

– Ну, всевед, все присноровил? а седьмь помазков не забыл из лучинки выстрогать?..

Ничего не забыл Панкратыч: и свечи, и пшеничку, и красного вина в запивалочке, и росного ладану достал, и хлопковой ватки на помазки; и в помазки не лучинки, а по древлему благочестию: седьмь стручец бобовых сухоньких из чистого платочка вынул, береженных от той поры, как прабабушку Устинью соборовали.

Прибыл отец благочинный Николай Копьев, важный, строгий. Батюшки его боятся, все подымаются навстречу. Он оглядывает все строго.

– Протодьякона опять нет? Намылю ему голову. – И глядит на отца Виктора. – Осведомили – с благочинным будет?

– Предуведомлял, отец Николай, да его загодя в город на венчание пригласили, на Апостола… на рысаке обещали срочно сюда доставить.

Говорят от окна:

– Как раз и подкатил, рысак весь в мыле!

Все смотрят, и отец благочинный. Огромный вороной мотает головой, летят во все стороны клочья пены, а протодьякон стоит на мостовой и любуется. Благочинный стукнул кулаком в раму, стекла задребезжали. Протодьякон увидал благочинного и побежал во двор, но ему ничего не было. Благочинный махнул рукой и сказал:

– Что с тебя, баловника, взять… На Баловнике домчали?

– На Баловнике, отец Николай. Летел на молнии, в пять минут через всю Москву!

Горкин после сказал, что благочинный сам любит рысаков и Баловника знает – вся Москва его знает за призы.

– Папашеньку тоже вся Москва знает. Узнали купцы, что протодьякон на соборование спешит, вот и домчали на призовом.