Лето Господне

Грязь завалило белым снегом. Антипушка отгребает от конюшни. Засыпало и сараи, и заборы, и Барминихину бузину. Только мутно желтеет лужа, будто кисель гороховый. Я отворяю форточку… – свежий и острый воздух, яблоками как будто пахнет, чудесной радостью… и ти-хо, глухо. Я кричу в форточку: «Антипушка, зима-а!» – и мой голос какой-то новый, глухой, совсем не мой, будто кричу в подушку. И Антипушка, будто из-под подушки тоже, отвечает: «Пришла-а-а…» Лица его не видно: снег не стегает, а густо валит. Попрыгивает в снегу кошка, отряхивает лапки, смешно смотреть. Куры стоят у лужи и не шевелятся, словно боятся снега. Петух все вытягивает голову к забору, хочет взлететь, но и на заборе навалило, и куда ни гляди – все бело.

Я прыгаю по снегу, расшвыриваю лопаточкой. Лопаточка глубоко уходит, по мою руку, глухо тукает в землю: значит, зима легла. В саду поверх засыпало смородину и крыжовник, малину придавило, только под яблоньками еще синеет. Снег еще налипает, похрупывает туго и маслится, – надо ему окрепнуть. От ворот на крыльцо следочки, кто-то уже прошел… Кто?.. Михаил Архангел? Он всегда по снежку приходит. Но Он – бесследный, ходит по воздуху.

Василь Василич попискивает сапожками, даже поплясывает как будто… – рад зиме. Спрашивает, чего Горкину подарю. Я не знаю… А он чайную чашку ему купил; золотцем выписано на ней красиво – «В день Ангела». Я-то что подарю?!

Стряпуха варит похлебку нищим. Их уже набралось к воротам, топчутся на снежку. Трифоныч отпирает лавку, глядит по улице, не едет ли Панкратыч: хочет первым его поздравить. Шепчет мне: «Уж преподнесу ландринчику и мармаладцу, любит с чайком Панкратыч». А я-то что же?.. Должен сейчас подъехать, ранняя-то уж отошла, совсем светло. Спрашиваю у Гришки, что он подарит. Говорит: «Сапожки ему начистил, как жар горят». Отец шубу подарил… бога-тая шуба, говорят, хорь какой! к обедне надел-поехал – не узнать нашего Панкратыча: прямо купец московский.

Вон уж и банщики несут крендель, трое, «заказной», в месяц ему не съесть. Ну, все-то все… придумали-изготовили, а я-то как же?.. Господи, дай придумать, наставь в доброе разумение!.. Я смотрю на небо… – и вдруг придумаю?! А Антипушка… он-то что?.. Антипушка тоже чашку, семь гривен дал. Думаю и молюсь – не знаю. Все мог придумать, а вот – не знаю… Может быть, это он мешает? «Священная история» – вся ободрана, такое дарить нельзя. И Марьюшка тоже приготовила, испекла большую кулебяку и пирог с изюмом. Я бегу в дом.

Отец считает на счетах в кабинете. Говорит – не мешай, сам придумай. Ничего не придумаешь, как на грех. Старенькую копилку разве?.. или – троицкий сундучок отдать?.. Да он без ключика, и Горкин его знает, это не подарок: подарок всегда – незнанный. Отец говорит:

– Хо-рош гусь… нечего сказать. Он всегда за тебя горой, а ты и к именинам не озаботился… хо-рош.

Мне стыдно, даже страшно: такой день, порадовать надо Ангела… Михаил Архангел – всем Ангелам Ангел, – Горкин вчера сказал. Все станут подносить, а Он посмотрит, я-то чего несу?.. Господи-Господи, сейчас подъедет… Я забираюсь на диван, так сердце и разрывается. Отец говорит:

– Зима на дворе, а у нас дождик. Эка морду-то наревел!..

Двигает креслом и отпирает ящик.

– Так и не надумаешь ничего?.. – и вынимает из ящика новый кошелек. – Хотел сам ему подарить, старый у него плох, от дедушки еще… Ну, ладно… давай вместе подарим: ты – кошелек, а я – в кошелек!

Он кладет в кошелек серебреца, новенькие монетки, раскладывает за «щечки», а в середку белую бумажку, четвертную, написано на ней – «25 рублей серебром», – и… золотой!

– Радовать – так радовать, а?!

Средний кармашек – из алого сафьяна. У меня занимает дух.

– Скажешь ему: «А золотенький орелик… от меня с папашенькой, нераздельно… так тебя вместе любим». Скажешь?..

У меня перехватывает в горле, не помню себя от счастья.

Кричат от ворот: «Е-дет!..»

Едет-катит в лубяных саночках, по первопутке… – взрывает Чаленький рыхлый снег, весь передок заляпан, влипают комья, – едет, снежком запорошило, серебряная бородка светится, разрумянившееся лицо сияет. Шапка торчком, барашковая; шуба богатая, важнецкая; отвороты пушистые, хорьковые, настоящего темного хоря, не вжелть, – прямо купец московский. Нищие голосят в воротах:

– С Ангелом, кормилец… Михал Панкратыч… во здравие… сродственникам… Царство Небесное… свет ты наш!..

Трифоныч, всегда первый, у самого подъезда, поздравляет-целуется, преподносит жестяные коробочки, как и нам всегда, – всегда перехватит на дворе. Все идут за дорогим именинником в жарко натопленную мастерскую. Василь Василич снимает с него шубу и раскладывает на широкой лавке, хорями вверх. Все подходят, любуются, поглаживают: «Ну и хо-орь… живой хорь, под чернобурку!..» Скорняк преподносит «золотой лист» – сам купил в синодальной лавке – «Слово Иоанна Златоуста». Горкин целуется со скорняком, лобызает священный лист, говорит трогательно: «Радости-то мне колико, родненькии мои… голубчики!..» – совсем расстроился, плачет даже. Скорняк по-церковному-дьяконски читает «золотой лист»: