Лето Господне

Отец мигнул Акимычу – зельтерской ему, прохладиться. А нам «ланинской»-апельсинной, а Горкину черносмородинной. А ребятам – красенькую, за старанье. Так-то благодарили! И Акимыча не забыл: пятишну ему пожаловал. Велел молодцам обедать, и колбаски жареной на закуску, вдоволь, и к колбаске – как полагается. Всех обласкал.

«Ланинской» прохладились, отошли. Помог нам Макар одеться. Вызвали Сай Саича. Он старые обвязки отнял, свежими повязал, не хуже Клина. Никакой боли не было, все подсохло.

Выходим к пролетке, домой ехать, а тут бабы нас дожидаются. И такой-то гам подняли, будто стая гусей слетелась. Все такие нарядные, парадные, в новых ситцах; все-то лица белые-румяные, и такие-то стрекотухи… – разве от них уедешь! Со всеми отец пошутил, каждой ласковое словечко подарил.

А уж они-то ему!.. «Опять веселый, соколик наш!», «Дай, Господи, долго жить, здраву быть!..», «А мыто как горевали, столько не видамши… чего не передумали!..», «А вы и опять с нами, опять веселый, и мы веселые!..».

– Знаю, от души вы, милые… спасибо, бабочки!.. – говорит отец и велит старшей, Катерине Платоновне, «Галке», выдать из выручки красную на всю «артель сорочью»: «Будете веселей песни петь».

И опять крик поднялся, каждая норовит перекричать: «Вишневочки сладкой за ваше здоровьице выкушаем!», «Не угощенье нам, а ласка дорога!..», «Сергей Ваныч, меня, Полю, послушайте!.. Да не голосите, бабы, дайте словечко досказать!.. Как увидали вас, ясные глазки… солнышком будто осветило!..».

А это Поля, самая-то красотка. Так и хочет в глаза вскочить. Отец любуется на нее – такая-то яркая она вся, красивая! – и шутит:

– Ты сама солнышко… ишь ты, какая золотая… разрядилась, как канарейка!..

– А как же ей не рядиться… кто приехал-то! об вас только и разговору… – смеются бабы, а Поля им:

– А чего мне язык завязывать! Хочу – и говорю про Сергей Ваныча моего… про хорошего человека да не говорить!.. Вольная я, Полечка, ничья на мне воличка!.. Захотела – и разрядилась!..

«Платье-то как накрахмалила, вся шумит!..», «Верно, что канарейка, Сергей Ваныч… как хорошо сказали…».

И правда: как золотая канарейка Поля, смотреть приятно: солнечный такой ситчик, вся раскрахмалилась, вся шумит. Черненькая она, красивенькая, а в желтом еще красивей.

– А глазки-то сла-бые еще… не вовсе еще здоровые…

Это старая Полугариха сказала. А бабы на нее:

– Мели еще… – сла-бые! И вовсе ясные… сокол прямо!..

– С вами и не развяжешься, – говорит отец, – пошел, Гаврила.

Гогочут-кричат вдогон, – живые гуси, все уши прокричали.

Отец велел Гавриле – шажком, хорошо теперь подышать. Поднимаемся по Крымку к Калужскому рынку, мимо больших садов Мещанского училища. Воздух такой-то духовитый, легкий, будто березовой рощей едем. Отец отваливается к пружинистой подушке и дышит, дышит…

– Ах, хорошо… уж очень воздух!.. В рощи бы закатиться, под Звенигород… там под покос большие луга сняты у меня, по Москва-реке. Погоди, Ванятка… даст Бог, на покос поедем, большого покоса ты еще не видал… Уж и луга там… живой-то мед!.. А народ-то ласковый какой, Панкратыч?! Всегда от него ласку видел, крендель-то как на именины мне поднесли… а уж нонче как встретили – вот это радость.

– Наш народ, Сергей Иваныч… – уж мне ли его не знать!.. – пуще всего обхождение ценит, ласку… – говорит Горкин. – За обхождение – чего он только не сделает! Верно пословица говорится: «Ласковое слово лучше мягкого пирога». Как вот живая вода, кажного бодрит ласка… как можно!..

Опять лавочники глядят, как мы едем. И у ворот ждут-толпятся, глядят, как подкатываем лихо.

– Помылись-поосвежились, Сергей Иваныч? не шибко устали? Теперь совсем пооправитесь, даст Господь.

Отец сходит с пролетки, быстро идет по лестнице, весело говорит:

– Обедать скорей, есть хочу… ботвинью не забыли?..

Все бегают, тормошатся, гремят тарелки, звякают-падают ножи. В столовой уже накрыли парадно стол, сияет скатерть, горят в солнце малиновыми огоньками графины с квасом, и все такое чудесное, вкусное, яркое, что подают к ботвинье: зеленый лук, свежие паровые огурцы, сама ботвинья, тарелочки балыка и белорыбицы, миска хрустально сияющего льда… Отец сбрасывает парадный сюртук, надевает чесучовый свеженький пиджак, только что выглаженный Машей, весело потирает руки, оглядывая веселый стол.

– Горку зовите, вместе будем обедать! – кричит он в кухню. – Совсем хорошо, легко… – отвечает он матушке, – живая вода прямо! А уж как встречали!.. бабы все уши прокричали… А уж есть хочу!..

Такая радость, такая радость!..

Москва

Отцу гораздо лучше: и не тошнится, и голова не болит, не кружится; только иногда «мушки» в глазах, мешают. И спит лучше. А в тот день, как в бани ездили, он после обеда задремал, за столом еще, и спал без просыпу до утра. Это живая вода так помогла, кровь разогнала. Клин вечером приехал, узнал, что и поел хорошо, а теперь крепко почивает, не велел и будить, а только «живчика» в руке пощупал, как кровь в жилку потукивает. Велел только успокоительную микстуру давать, как раньше.