Лето Господне

Отец никогда вина не пил, только в великие праздники, бывало, ради гостей, пригубит икемчика-мадерцы. А шампанского никогда, голова от него болела. Стали мы Крынкину говорить, что доктор не дозволяет, никак нельзя. Отец зельтерской выпил только, для просвежения, жарко очень. А мы почокались с Крынкиным, и Горкин согласился, сказал: «Ну, по такому случаю, за матушку Москву нашу и за здоровье папашеньки».

Долго стояли мы у окон галдарейки и любовались Москвой. Светилась она в туманце, широкая, покойная, – чуть вдруг всплеснет сверканьем. Так бы и смотрел, смотрел… не нагляделся бы.

Когда усаживались в пролетки – ехать в Нескучный сад, – Крынкин стоял на крылечке низенького своего трактира, высокий, широкий, громкий, махал руками, командовал:

– Василья! вязочку положь кучеру в ноги, – москварецкие живые раки, от Крынкина, на память! А етот кузовок, сударыня, в ручки примите-с… крынкинская клубника, ранжарейная. Сергей Иваныч, притомились маненько… здоровьица пошли вам Господь! так уважили – не сказать. А про Петров день не забудьте-с… в трубу мою все крестики-кумполочки, все колокола и башни, и палаты, и дворцы!..

У всех нас так и гудело в ушах от крика. В Нескучный не заезжали, что-то устал отец, стал дремать. Сказал только: «В другой раз… в голове шумит от крика». Да как и не шуметь: сколько всего видали, сколько всего слыхали, а у Крынкина не человеческий голос, а живая труба… а галдарейка у него гулкая, дощатая, сухая, дребезжучая… Горкин говорил: «И у меня в голове шумит, все – гу-гу-гу… гу-гу-гу… и здорового-то сморит».

И мне что-то задремалось: с шампанского ли шипучего, или пролеткой укачало. Остался в дремотной памяти милый голос:

Это – матушка Москва.

Серебряный сундучок

Отцу совсем хорошо после живой воды. Клин позволил обрить голову. Пришел Сай Саич с ящиком и большой коробкой. В ящике у него – «бритвы-ритвы», «нозницы-мозницы», всякое «сильце-мильце», «дусистый ладиколон» и всякая «помада, какой никому не надо». А что же в большой коробке? Он смешно щурится, когда я выспрашиваю его.

– Папасенька будет рязеный, будет сутить, как на теятре!

Синяя голова стала у отца, когда обрили, такой смешной. В зеркало посмотрелся – и говорит: «Как ощипанный гусенок стал». Сай Саич открыл коробку, а там куча волос, будто от разных содраны: рыжие, черные, седые… Мне стало неприятно, до тошноты. У нас рассказывали, что это парики, их сдирают с покойников в больнице. Отец говорит Сай Саичу:

– Приладь по мне. А не с покойника?..

– Ну, и сто зе буду вам голову мороцить! и-с покойника! У покойника волосики завсем зе мертвые, а эти… зивенькие завсем. Это я сам на клейкю с пузирем лепляю. Мозете понюхать, какэ дусисто…

Пахнет ужасно душными духами. Сай Саич нюхает с удовольствием и говорит: «З такими дамоцки прискают». Сонечка вошла-вскрикнула: «Что это, как ужасно пахнет… как мыло «Конго»?..»

– Завсем васи волосики! – говорит Сай Саич, примеряя парик отцу, – ну завсем зивые, мозете на теятре танцувать.

И правда: прежний совсем отец, только вот хохла нет. Погляделся в зеркало, посмеялся:

– Будто даже помолодел!

– Ну, я з вам говору, завсем зених!

Все сошлись смотреть, и всем понравилось. Отец разошелся, стал прищелкивать пальцами и напевать перед зеркалом:

Нет волос – дадут парик.
Брейся, как татарин!
С головы – а-ля мужик,
С рыла… а-ля барин!

Это он из «Вороны в павлиньих перьях». Он всю эту «Ворону» знал, как ее в театре представляли, и меня выучил напевать. И все стали подпевать и в ладоши похлопывать, и даже Сай Саич махал руками, как барабанный зайчик:

Ма-масенька, па-пасенька,
Позалуйте ру-цку…

Все мы развеселились, будто театр у нас. Отец расшалился, сорвал парик, и все пуще еще развеселились:

– А вот и ощипанный гусенок!

Отец ездил еще окачиваться. Стал ездить и на стройки, а вернувшись, ложился в кабинете и просил мокрое полотенце на голову: тяжело было в голове, кружилось. Приезжал Клин, сердился, что так нельзя, и прописывал микстуру и порошки. А отец, чуть голове получше, приказывал подать шарабан и уезжал по делам. Когда матушка удерживала, он раздражительно кричал: «Дураки ваши доктора, разлеживаться мне хуже!..»

Как-то, раным-рано, не пивши чаю, велел оседлать Кавказку и поскакал на стройки. Я не видал, как он выехал, – спал еще. На стройках стало ему дурно, чуть не упал с лесов. Его привез на извозчике Василь Василич.

Помню, он поднимался по лестнице: лицо его было желтоватое, он едва подымался, его поддерживали.

– Туда… в кабинет… – сказал он едва слышно, махнув рукой, – вот те и «лучше». Видно, отлеживаться надо.