Лето и дым

В немом страдании Джон качает головой.

Итак, отказ!

Джон(через силу). Я слишком уважаю вас, чтобы лгать. Хотите начистоту?

Она чуть кивнула.

В нашем споре победили вы.

Альма В каком… споре?

Джон. Насчет схемы.

Альма. А… схемы! (Побрела туда; запрокинув голову и сцепив перед собой пальцы рук, словно вглядывается в схему закрытыми глазами.)

Джон. Нашпигованы мы, как видите, не лепестками роз, и любая из напиханных в нас гадостей для чего-нибудь да нужна; и нет вроде места ни для чего другого…

Альма. Не так…

Джон. …И все же вы были нравы — признаю: есть в нас еще кое-что — нематериальное… легкое и неуловимое, точно дым… Его-то и производит вся эта наша гнусная машинерия, да и существует только ради него. Глазами не увидишь, в схему не вставишь, и все же теплится в нас!.. И как уяснишь себе это, — вся наша вечная маята… вся бестолковщина наша обретает сразу новый смысл… ну вот как… как в лаборатории: бьешься, бывает, бьешься — и вдруг озарит!.. Не поняли, нет?

Грозно, что есть мочи, загудел ветер — точно поет невидимый хор. Оба чуть обернулись, Альма даже подняла руку к перьям на шляпке, словно на улице.

Альма. Нет, почему же! Вы тщитесь уверить себя, что между нами возможна духовная связь, иной нам больше не нужно:

Джон. Как убедить мне вас, что я искренен?!

Альма. Не убеждайте — готова поверить. Не хочу только, чтоб судачили обо мне: бедняжке не выздороветь, но доктор поддерживает в ней бодрость. (В голосе ее появилась сила и резкость.) Я и вправду, видно, больна: есть такие натуры — бессильные, раздвоенные, — мелькают тенью среди вас, цельных и крепких. Но бывает, что и в нашем хилом народце пробуждается сила — сами в себе находим, по необходимости. Вот и во мне сейчас такая. Так что не стоит меня обманывать.

Джон. Я не обманывал вас.

Альма. И утешать не стоит. Мы здесь на равных. Вы сказали давайте начистоту. Давайте! Но тогда уж как на духу — без уверток, без утаек, без стыдливости даже! Я люблю вас — это уже не секрет. Да и не было никогда секретом. Люблю давно, с тех самых пор, как попросила вас прочесть пальцами имя ангела в парке. О, как мне помнится наше детство… томительно долгие дни — я после школы дома, усадили за музыку, а в окно: «Джонни, Джонни!» — приятели ваши по играм. И как все во мне отзывалось — одно лишь имя ваше услышу! И как мчалась к окну, когда вы затеете возню на крыльце! Или приметесь по пустырю гонять с друзьями, а стану, бывало, подальше — за целых полквартала, чтоб только из виду не упускать ваш изодранный красный свитер. Вот когда они начались еще, муки любви, и уж не проходили с тех пор, только все горше меня терзали. Всю свою жизнь, день за днем, провела я близ вас — хилое раздвоенное созданьице, и ваша сила, ваше гордое одиночество внушали мне поклонение и трепет… Вот вам моя исповедь! А теперь ваша почему у нас так все: получилось? Почему я потерпела крах? И почему сами вы, так близко близко подойдя ко мне, не сделали еще один шажок?

Джон. Все эти три или четыре раза, когда мы бывали вместе…

Альма. Так мало?

Джон. Да, раза три-четыре, больше мы не встречались… Так вот, каждый раз мы оба словно пытались что-то найти в другом, — сами не зная, что ищем. Телесным влечением это не было, хоть я вроде и вел себя однажды соответственно — помните, в казино, вы еще сказали, что я не джентльмен… Нет, не физическая услада нужна мне была в вас!..

Альма Знаю, вы уже как-то…

Джон. Вы и не смогли бы мне ее дать.

Альма. Да, тогда не смогла бы.

Джон. Но было в вас зато другое.

Альма. Что же?

Он зажег спичку. Машинально, сам того не сознавая, держит над ее пламенем согнутую ладонь — согреть. Спичка кухонная, длинная, пламя — яркое. Оба глядят на него с грустным и поначалу даже недоуменным просветлением. Пламя уже вот-вот лизнет его пальцы, но Альма наклонилась, дунула, и оно погасло. Она надевает перчатки.

Джон. Вы не сумели найти этому имя, я не сумел распознать. Думал, так просто — чопорность пуританская; отблески пламени принял за сверкание льда. Пусть и теперь я не все еще понял, но знаю: то было пламя… Знаю, уверен в этом, так же как в том, что ничего не видел на свете прекраснее ваших глаз, ничего Не слышал чудеснее голоса вашего… И глаза ваши, и ваш голос — от них такое тепло… хоть вроде они и совеем отдельно от вас, от тела вашего…