Лето Мари-Лу

— Так гораздо лучше! Когда исполняется пятнадцать, чувствуешь себя по-особенному. По-взрослому. Начинаешь новую жизнь. Приходится брать на себя ответственность и, если все катится к чертям, винить только себя. Хотя ты уже давно это делаешь.

— Да, это так. Но ты права. Один период жизни заканчивается навсегда, а другой только начинается. Детство ушло. По-моему, оно заканчивается еще в двенадцать лет. Но в пятнадцать это заметнее. Ангелы, охранявшие человека с самого детства, начинают потихоньку его оставлять. Они улетают к маленьким детям, которые больше нуждаются в их заботе.

Мари-Лу ничего не говорит, и мне становится интересно, правильно ли она меня поняла. Она-то по-прежнему нуждается в своих ангелах. Может быть, они помогут ей изменить жизнь.

— Двенадцать, пятнадцать и восемнадцать лет — вот единственные даты, которые следует отмечать, — говорю я.

Мари-Лу кивает. Ей трудно оторвать взгляд от подноса.

— Какие прекрасные цветы! — восклицает она, словно только что увидела высокие, розово-красные, словно огненные всполохи, цветы в пивном бокале.

— Это иван-чай, — говорю я. — Самые приличные цветы в нашем дворе.

— Они всегда мне нравились, — говорит Мари-Лу.

— А я не знаю, нравится ли мне они, — говорю я. — Бритт любила их. Она называла их «последний шанс».

— Почему?

— Из-за яркого розово-красного цвета. Женщины в возрасте носят одежду такого цвета, когда хотят выглядеть по-настоящему красивыми. Чтобы их наконец заметили. Ведь это последний шанс подцепить какого-нибудь мужика. Так говорит Бритт.

Мари-Лу смеется:

— Такого я еще не слышала.

— Я пользуюсь этими цветами как календарем. Когда распускаются последние цветки на верхушке, значит, лето почти закончилось.

— Тогда стоит воспользоваться последним шансом и наслаждаться каникулами, — говорит Мари-Лу.

Она смотрит на высокие соцветия. Мелкие цветочки распустились едва на половину высоты. Еще есть время. Много времени. Прежде чем закончится лето.

— Так много глаз, — говорит она. — Я вспомнила, как ты сказал, что цветы — глаза земли. Здесь они видят ну очень хорошо.

— Да, я знаю.

— А знаешь, как мы обычно называли иван-чай?

— Нет.

— Лисий зад!

Мы смеемся.

— Хочешь кусочек торта? Это настоящая луговая земляника. А вот все остальное — полная халтура.

Мари-Лу кивает, и я отрезаю большой кусок для нее и почти такой же для себя.

— Очень вкусно, Адам, — говорит она, берет крупную ягоду и отправляет ее в рот. — Так значит, ты вчера ходил за земляникой?

— Да.

Мы с удовольствием едим торт, который оказывается довольно вкусным, несмотря на отсутствие соды. Вскоре я чувствую, что мы приближаемся к тому моменту, когда новорожденный должен наслаждаться подарками.

— Я ничего не купил тебе, — говорю я.

— Все это — больше, чем один подарок, — возражает Мари-Лу, указывая чайной ложкой на праздничный поднос.

— Но кое-что ты получишь.

— Что же?

— Подарком будешь ты, Мари-Лу. Я подарю тебе твой портрет. Это единственное, что я могу сделать. Но ты должна мне помочь. Тебе придется позировать. Возможно, несколько часов. Ты в курсе?

— С огромным удовольствием, — говорит Мари-Лу, и ее голос звучит немного взволнованно.

— Помнишь то лето, когда нам было двенадцать, и мы часто бывали на «нашем» лугу? Однажды ты попросила меня нарисовать твой портрет. Но тогда я отказался. Я не был уверен, что у меня получится. Я пообещал, что однажды я тебя обязательно нарисую, когда научусь. Теперь я хочу попробовать.

— Я этого не помню, — осторожно говорит Мари-Лу. — Но это чудесный подарок. Лучшее, что ты мне можешь подарить.

* * *

Мы почти не покидаем мостков. Сегодня самый жаркий день с тех пор, как началось лето. Северное солнце редко палит с такой силой. Мы лежим и жалуемся на зной — как обычно, когда наконец наступает лето. Слишком жарко, чтобы делать что-то, даже чтобы рисовать.

— Чем ты будешь заниматься потом? Станешь художником? — спрашивает Мари-Лу.

— Не знаю. Многие имеют талант к рисованию. Но чтобы стать художником, нужно отыскать свой собственный стиль, свой взгляд на вещи. Я не знаю, получится ли у меня.

— Кем же тогда ты станешь, если не станешь художником?

— Временами я думал, что неплохо бы стать ботаником и заниматься цветами, но пусть лучше это будет моим хобби, как у папы.

— Может, станешь журналистом, как Андерс?

— Не знаю, может быть. Или фотографом, это звучит веселее.

— Из тебя получился бы прекрасный фотограф, Адам.

— А ты? В детстве ты хотела стать певицей. Ты устраивала концерты в сарае. Помнишь? Ты так здорово пела.

Мари-Лу смеется и кивает:

— Я же все еще пою. Это единственное, что осталось от меня прежней. Я пою в хоре. Но уже давным-давно я перестала мечтать о том, что стану певицей. В таком случае лучше уж актрисой, но на актеров в инвалидных колясках спрос небольшой.

Некоторое время мы молчим. Я замечаю, что мы оба смотрим в сторону Нордена. Или, скорее, косо поглядываем, потому что, кажется, что смотреть туда запрещено.

— Ты не поддерживаешь контакт с Бьёрном?

— Он звонит иногда. Не так часто, как раньше. И это почти прекрасно. Он постоянно просит прощения. Иногда по голосу слышно, что он пьян в стельку.