Лето на водах

   — Должно быть, по праву родства, ваше величество, — не очень охотно, но в тон Николаю Павловичу, как ему показалось, отвечал Плаутин. — Ведь Ломоносов у меня, если изволите помнить, — брат нашего посланника в Мюнхене, Вяземский — кузен секретаря посольства в Париже, Шувалов — пасынок неаполитанского посла... Да из моих мальчиков можно было бы сформировать целое Министерство иностранных дел!..

   — А Лермонтов что ж? Лермонтов — директором департамента? — возвысив голос до звона, опять спросил Николай Павлович.

   — А Лермонтов сочинял бы у нас дипломатические депеши, — светло взглянув в лицо Николаю Павловичу, ответил Плаутин, ещё не расставшийся со своими грёзами. — Недаром же у него такое перо, что может пронзить подмётку солдатского сапога!..

В гостиной опять стало тихо. И было в этой тишине что-то заставившее Плаутина испугаться своей шутки. Произнеся её, он опомнился и, словно проснувшись, с беспомощной улыбкой огляделся вокруг.

   — Безобразие! По-зор! — гневно и по-фельдфебельски заливисто, как на плацу, выкрикнул Николай Павлович. — Как ты смел скрыть от меня, что Лермонтов дрался с чиновником французского посольства?

Плаутин поднял глаза и, встретив холодный уличающий взгляд Николая Павловича, решил не оправдываться, хотя он ничего не знал об этом поединке.

   — Виноват, ваше величество, — негромко сказал он.

   — Ты мне ответь, — звонко и зло продолжал выкрикивать Николай Павлович, — почему я последним узнаю о таких вещах? Последним — и от кого? Не от командира полка, что было бы естественно, а от женщины далеко не самой блестящей репутации...

Николай Павлович неожиданно запнулся, почувствовав, что сказал лишнее. Он побагровел от досады на самого себя, кинул быстрый взгляд в сторону императрицы и, в смущении оглядев ногти на правой руке, сказал почти обычным тоном:

   — Это неприятная история. Без суда здесь не обойтись. Сейчас вернёмся ко мне, и я дам тебе необходимые инструкции по этому делу...

Николай Павлович поднялся и, безмятежно и благодарно улыбаясь, поднёс к губам руку императрицы, потом не спеша подошёл по очереди к Сесили Фредерикс, к Олениной, к Карамзиной, заглядывая в глаза и успокоительно журча:

   — Благодарим, mesdames. Жаль покидать ваше общество, но — дела!..

Орлов и Плаутин поднялись и стали прощаться одновременно с Николаем Павловичем, а Виельгорский, не зная, идти ему или нет (штатские чины в свите государя чувствовали себя пасынками), беспокойно ёрзал на стуле.

Карамзина положила ему на плечо руку и прошептала:

   — Пойдите с ними, граф, и послушайте, что там будет говориться...

Виельгорский несколько мгновений раздумывал, сузив глаза под очками, потом встал с места и, обменявшись с женщинами взглядом заговорщика, быстро и решительно вышел.

Когда за ним закрылась дверь, императрица, устало улыбаясь, сказала:

   — Визит государя и его беседа с генералом Плаутиным избавили меня от приятного труда прочесть вам мой дневник. Тем более что, как оказалось, у нас один и тот же источник...

   — Твоя «таинственная Лорелей», не правда ли, Alexandrine? — язвительно перебила её Фредерикс. — Только Николай Павлович назвал эту особу точнее: «женщина не самой блестящей репутации...»

В усталых глазах императрицы снова мелькнул испуг.

   — Умоляю тебя, Сесиль!.. — тихо сказала она. — Оставим такие слова на совести мужчин, пусть они считают их своей привилегией...

5

Весь конец Великого поста прошёл в полку как один день беспрерывных разводов, муштровок и парадировок.

Вырваться из этого утомительного хоровода было нелегко, да Лермонтов и не делал никаких попыток, хотя после встречи с Корсаковым он ещё ни разу в Петербурге не был.

Известия о бабушке время от времени ему привозили слуги, что же говорилось в столице о его поединке с французом, он знал от однополчан, возвращавшихся из увольнения. Впрочем, нового ничего не было: до властей слухи пока не дошли.

Утром одиннадцатого марта Лермонтов проснулся в маленькой квартирке своего эскадронного командира. В окно прозрачно и густо вливалось ярко-белое солнце; треща и стреляя, горела печка, топившаяся с открытой дверцей.

В комнату вошёл Бухаров. Он был уже в форменных рейтузах и в сапогах со шпорами, но без мундира.

   — Привет тебе, о мудрый старый кентавр! — закинув руки за голову и с хрустом потягиваясь, чуть хрипло со сна сказал Лермонтов.

   — И вечно ты меня со всякими скотами сравниваешь, — притворно ворчливо, а на самом деле польщённо ответил Бухаров. — Вставай лучше, в эскадронах, поди, уже всё кипит.

   — Стыдитесь, полковник! Какие же кентавры — скоты?..

Когда Бухаров вышел, Лермонтов ещё раз потянулся, скинул одеяло и бодро сел на тахте. Он тоже надел рейтузы, сапоги, а венгерку оставил висеть на спинке стула, стоявшего рядом с тахтой. Мельком взглянув в окно и увидев, что около казарм пусто, Лермонтов понял, что солдаты и унтера, а может быть, и некоторые из офицеров уже около конюшен.