Лето на водах

Но Фиса уже пела. «Катилися воды с горы...» — вплетались в мелодию странные слова, и из-за них казалось, что поёт она на чужом, но откуда-то понятном прекрасном языке, нарочно созданном для таких вот песен, прелесть которых блекнет от обыденных слов.

   — Чёрт! Сто раз слышал, и каждый раз будто впервые! — счастливо и горько вздыхая, прошептал рядом Саша Долгоруков.

Лермонтов молча сжал ему пальцы.

Костя Булгаков, бледный от водки и от волнения, подавшись грудью к столу и подперев кулаками подбородок, слушал с закрытыми глазами.

«Катилися воды с горы...» — далёким, замирающим голосом медленно повела Фиса последний куплет да так и закончила — тихим, ясным, металлически звенящим фальцетом.

И никто ещё не успел сказать слова или переменить позу, как, замораживая победную улыбку Фисы, раздался оглушительный перезвон струн и сидевшие у стола молодые цыганки, подхватив одной рукой свои яркие юбки, выскочили на середину комнаты и пестро закружились в пляске.

Алька, с трудом подняв захмелевшую голову, тупо посмотрела на них, потом, поняв замысел товарок, которые хотели во что бы то ни стало удержать гостей, озабоченно вскочила на ноги и потянула за собой Митеньку. Тот, сперва не поддаваясь, постоял несколько мгновений, потом мельком взглянул на Соболевского и, гулко притопнув, отчаянно бросился в круг и уже там, круто остановившись и отпустив Алькину руку, дробно засеменил чечёткой.

   — Добрый цыган был бы, кабы не князь! — приближаясь к Митеньке в пляске и льстиво гримасничая, крикнул Хапила бархатной октавой.

Вся эта пестрота, шум, лихость, гримасы Хапилы болезненно ударили Лермонтову в сердце. «Что это? — подумал он. — Что со мной? Ах да! Бабушка — больная, одинокая, а я развлекаюсь с цыганами...»

Раскаяние, жалость, томительная тоска охватили его.

   — Думаю, нам пора отседова к чёрту, Миша, — неприязненно глядя перед собой, вдруг громко сказал Соболевский: когда на него накатывало дурное настроение, он всегда употреблял простонародные слова.

Лермонтов с любопытством взглянул на него: «Угадал?»

   — И правда, надо ехать. Не ровен час, на Литейном хватятся, — сказал Саша Долгоруков, обменявшись взглядом с Костей Булгаковым. Тот кивнул в сторону Митеньки, который в этот момент, картинно закинув голову, плавно нёсся по кругу в паре с Алькой.

У Соболевского дрогнули ноздри.

   — Отвезу вот тебя и этого беспута на Литейный — и домой, залягу на печь, — сказал он, поднимаясь.

Поднялись и Лермонтов с Долгоруковым, и Костя Булгаков.

Музыка зазвучала ещё порывистее, ещё пестрее и беспорядочнее замелькал круг пляшущих.

Подбежавший Хапила искренне, но с неистребимой театральностью, свойственной его племени, горестно разводя руками, заговорил:

   — Куда же, государи мои? До хрипоты для вас петь готовы!

   — Благодарствуйте, чавалы, кончилось наше времечко! — швыряя на стол ассигнации, нетерпеливо ответил Соболевский и пошёл к двери.

   — Едем домой, Кропоткин! — невесело усмехаясь и делая ударение на слове «домой», крикнул Лермонтов на ходу.

   — И то! Шутка ли — семеро по лавкам! — в тон ему откликнулся Митенька и, обходя беснующихся цыганок, нехотя вышел из круга.

Он протянул было руку к синему жбану на столе, но передумал и быстрым шагом догнал остальных.

Обратно Лермонтов и Митенька ехали в карете. Ехавший вместе с ними беспричинно мрачный Соболевский несколько раз повторил свою фразу о тунгусах, а потом сказал, что, дождавшись окончания суда и проводив Лермонтова в Сибирь, покинет «немытую Россию» и вернётся в Париж, где сейчас, по его словам, зацвела сирень.

   — В Сибирь? Почему в Сибирь? — упавшим голосом спросил Лермонтов.

   — А то куда же! — уверенно подтвердил Соболевский. — На Кавказе ты уже был, — как бы разъясняя, добавил он и, зевнув, замолчал.

12

На гауптвахте всё оказалось спокойно. Фельдфебель только что отослал в комендатуру заранее подписанный Митенькой вечерний рапорт и теперь обрадовался, увидев, что Митенька вернулся сам и привёз назад загадочного арестанта, который видом и поведением нисколько не отличался от любого другого гвардейского офицера. Но именно это и вызывало почему-то у фельдфебеля особую настороженность. Вяло поболтав с четверть часа в жарко натопленной по приказу фельдфебеля комнате, Митенька ушёл. Лермонтов лёг спать, но большую часть ночи провёл без сна, мучаясь тем, что не сделал даже попытки побывать дома и увидеть бабушку. Заснул только под утро, а когда проснулся от какого-то тревожно-радостного ощущения и увидел бабушку, в тёплом капоте и капоре стоящую у постели, а рядом с нею улыбающегося Митеньку, подумал, что всё ещё спит и это ему снится.

— Миша! Мишенька! Проснись же, душа моя! — явственно сказала бабушка своим обычным надтреснутым голосом, каким в сновидениях не говорят, и тогда Лермонтов понял, что уже не спит, и, смутно улыбаясь, сел на постели.

Кропоткина в комнате уже не было. Лермонтов зажмурился и вжал разгорячённое лицо в бабушкины ладони, чувствуя склонённой шеей её прерывистое дыхание. Несколько холодных капель кольнуло ему шею.

Так они пробыли долго.