Лето на водах

   — Опять «ну»!.. Помнишь там Грушницкого? Так все говорят, что он с тебя списан, — язвительно сказал Дорохов.

   — Да слыхал! — сдерживая раздражение, ответил Колюбакин. — Только не возьму в толк, чем он на меня похож, этот твой Грушницкий.

   — А тем и похож, что так же, как ты, эполетам радовался: «Эх, звёздочки! Путеводительные звёздочки!..» А по какому пути ведут эти звёздочки человека и куда приведут, он не думал. И ты не думаешь.

   — Не к добру ты, я вижу, в литературу ударился, — с тем же плохо сдерживаемым раздражением заметил Колюбакин. — Поучаешь других насчёт путей жизненных, а у самого-то какой путь? Ну какой у тебя путь, можешь ответить?

   — Могу, да не стоит: не поймёшь, — высокомерно сказал Дорохов. — С твоим мой путь, во всяком случае, разошёлся.

   — Скажите пожалуйста — загадочная личность! «Je haïs les hommes pour ne pas les mépriser...»[95] Так, что ли? Вот ты-то и есть Грушницкий, а не я.

   — Однако ж не я, а ты цитируешь на память его апофегмы, — отрезал Дорохов.

   — А ты что, не знаешь? Люди с толком и всегда в русских книжках одни только французские пассажи читают: раз, раз — и не копайся. И времени много не берёт, и суть — вот она тебе, на ладошечке...

Лермонтов и все сидевшие за столом рассмеялись.

   — Эти господа действительно немало нас позабавили, — сказал Саша Долгоруков, — и будет справедливо, если мы позовём их к себе.

Лермонтов вышел в залу и вернулся, ведя за собой Дорохова и Колюбакина. Геворк уже нёс приборы для них.

   — Мне всегда приятно побыть в обществе Лермонтова, — усаживаясь, говорил Дорохов, не то шутя, не то серьёзно, — несмотря даже на то, что он похитил мою славу. Ведь моих молодцов, которых я из-за раны принуждён был передать ему, все называют теперь «лермонтовской командой». Каково?..

Колюбакин, севший рядом с Лёвушкой Пушкиным, стал рассказывать, что офицеры Нижегородского драгунского полка мечтают хоть раз увидеть своего знаменитого однополчанина в штаб-квартире полка, в Царских Колодцах. Лёвушка, числившийся в списках этого полка и ни одного дня не прослуживший в его рядах, отшутился, сказав, что не такая уж это большая потеря для нижегородцев.

Разговор оживился, и Геворк едва успевал подносить шампанское в серебряном ведре, каждый раз обновляя лёд.

   — Позвольте, Лев Сергеевич, напомнить вам ваше обещание почитать стихи, — обмахиваясь от жары салфеткой, сказал Саша Долгоруков.

   — Охотно позволяю, потому что меня хлебом не корми, шампанским не пои, а дай стишки почитать, — ответил Лёвушка и, несколько раз оглядевшись вокруг себя, попросил закурить.

Лермонтов и Долгоруков подвинули ему свои сигарочницы, и он с недовольной гримасой взял «мексиканскую соломку».

   — Оставь это новомодное баловство, — сказал Дорохов и, опустив руку под стол, вытащил из-за голенища трубку с коротким чубуком. — Вот трубочка, которую ровно двенадцать лет назад, в июле двадцать девятого года, курил твой брат во Владикавказе, когда возвращался из поездки в Арзрум.

Простенькую пенковую трубку у Дорохова чуть не вырвали, и она пошла по рукам.

   — Руфин Иванович, — сказал Ксандр через стол, — даю вам за неё пятьсот рублей!

   — Нет-с, князь, — сухо ответил Дорохов, — у нас, старых кавказцев, как-то не заведено торговать памятью друзей. Извольте-ка передать трубочку сюда, если вы её осмотрели...

Лёвушка наконец закурил дороховскую трубку и с наслаждением пустил густую струю дыма, повисшего в горячем неподвижном воздухе. Потом, поставив локти на стол, он сощурился и, невидяще глядя перед собой, стал читать, предупредив, что стихи принадлежат ему.

«Куда от стебля, лист отпалой,
Осиротелой и увялой,
Стремишься ты?» — «Не знаю сам,
Сломила буря дуб огромной,
Я цвёл в тени его ветвей;
С тех пор на холмы от полей
С долины тихой по горам
Меня несёт Борей суровой
Иль утра тихий ветерок,
Куда и розовый листок,
Куда летит и лист лавровой,
Куда и всё уносит рок».

Стихи были элегические, и Лёвушка растягивал, распевал их, движениями своих тёмных бровей отмечая те слова, которые он особенно хотел донести до слушателей. Лермонтов сразу узнал в них довольно близкий перевод известного стихотворения французского поэта Арно, которое натолкнуло его самого на мысль написать «Дубовый листок оторвался от ветки родимой...». Лаконичные Лёвушкины стихи показались ему точнее и выразительнее своих собственных.

Когда Лёвушка окончил чтение, все зааплодировали, а Серж Трубецкой налил ему шампанского.

   — А стишки-то ничем не брильируют[96], — сказал вдруг Дорохов, — и я, признаться, в них даже не вслушивался. Но читаешь ты, бестия, даже лучше, чем читал Александр.

Лермонтову стало неловко от бесцеремонности Дорохова и жаль Лёвушку. Но тот, нисколько не смутившись, отвечал, раскуривая погасшую трубку: