Лето на водах

Генерал отвернулся и, не глядя на Лермонтова, придвинул ему несколько листов белой бумаги. Лермонтов, ещё не вполне доверяя себе, улавливал, как трудно выговаривались у Плаутина слова о суде. Разглядывая его склонённую, по-молодому темноволосую голову, Лермонтов подумал, что, наверное, он и в самом деле не так уж прост, этот генерал Плаутин, присланный государем «подтянуть» царскосельских гусар. Конечно, то, что знал о нём Лермонтов лично, а не понаслышке, аттестовало его как заскорузлого службиста и солдафона. Монго, например, объяснял свой уход в отставку придирками и самодурством Плаутина. (Особенно живописно он объяснял это дамам. «Меня заставили уйти из военной службы три Николая, — кокетничая и красуясь, говорил Монго, — Николай Романов — мой царь, Николай Плаутин — мой командир и Николай Кириченко — мой денщик. Романов постоянно унижал меня тем, что относился ко мне так же, как я отношусь к своему лакею; Плаутин посягал на моё время и не считался с моими желаниями; Кириченко приводил меня в отчаяние своей изнеженностью и любовью к тонким винам»).

У всех на памяти был и другой, уже более поздний случай, когда из-за грубости Плаутина чуть не покинул полк кроткий Петя Годеин.

И вот теперь вдруг — такая изысканная, можно сказать, версальская вежливость: «Не сомневаюсь, что мотивы веские, и ни о чём не расспрашиваю...», да ещё этот почти прямой совет насчёт осторожности в рапорте. И всё это — с кем? С ним, с Лермонтовым, самым беспокойным человеком в полку...

Взяв бумагу, Лермонтов поблагодарил генерала и, привстав на стуле, огляделся, где бы устроиться писать.

   — Можно туда, ваше превосходительство? — кивнув в сторону шахматного столика, стоявшего у окна, спросил он.

Плаутин, оторвавшись от чтения, тоже кивнул, и Лермонтов, стараясь не греметь шпорами, перешёл к окну.

У крыльца, на блестящей, повлажневшей от солнца дорожке, всё ещё тешились молодецкой забавой беззаботные нестроевики. «Правильно, ребята, — опять позавидовав им, прошептал Лермонтов, — какое вам дело до того, что происходит в поэтической душе поручика четвёртого эскадрона Михайлы Лермонтова...» И украдкой оглянулся на Плаутина — не услышал ли он его шёпота.

Рапорт получился короткий, на страничку, хотя Лермонтов упомянул обо всех основных событиях и того вечера, когда он поссорился с Барантом, и о перипетиях самого поединка. Имени д’Англеса Лермонтов не назвал, написав, будто не упомнил, о знакомстве с ним во французском посольстве тоже умолчал; ни слова и об участии Монго, хотя мало было надежд, что суд не потребует выдать имя второго секунданта.

Само собой, никакие правила божеские и человеческие не позволяли упоминать и про Машет; выше головы довольно и того, что она стала героиней соблазнительных слухов. Судя по манере, которую взял Плаутин, он не будет настаивать на том, чтобы Машет была упомянута, но согласятся ли проявить такую же скромность судьи?..

Встав, Лермонтов приблизился к столу и положил рапорт перед генералом. Плаутин прочитал его, покосился на Лермонтова и перечитал ещё раз.

   — Ну ладно, пусть будет так, — сказал он. — Две недели назад этой бумаги, наверное, хватило бы, а теперь вам придётся подписать ещё одну. — И Плаутин подвинул к Лермонтову какой-то документ. Лермонтов наклонился и стал читать. Это был приказ командира Гвардейского корпуса великого князя Михаила Павловича о том, что он, Лермонтов, «за произведённую им, по собственному его сознанию, дуэль и за недонесение о том тотчас же своему начальству предаётся военному суду при Гвардейской кирасирской дивизии, арестованным». Под приказом разбегалась на весь низ страницы крупная острая роспись — «Михаил». Лермонтов чему-то некстати улыбнулся, и Плаутин удивлённо поднял брови.

   — Напишите: «С приказом ознакомлен» — и распишитесь, — строго произнёс он и длинным отполированным ногтем показал где.

Лермонтов расписался.

   — Ну-с, теперь, я надеюсь, вы знаете, как поступить, — значительным тоном сказал Плаутин, отодвигая приказ и пытливо глядя Лермонтову в лицо.

   — Так точно, ваше превосходительство! — брякнув шпорами, ответил Лермонтов.

   — Вот и хорошо, — вздохнул с облегчением Плаутин. — Дико да и просто невозможно царскосельским гусарам конвоировать своих офицеров...

«Ах, вот как вы считаете, ваше превосходительство! — всё ещё удивляясь, подумал Лермонтов. — А кое-кто считает иначе...»

Лермонтову пора было уходить, но он чувствовал, что уйти так просто, с какими-нибудь незначительными словами, он не может, а значительные как-то не складывались.

   — Так поезжайте, Михайла Юрьич, — сказал Плаутин, — я вас больше не задерживаю. И помните, что судьи получат из полка только самые лучшие о вас аттестации...

Лермонтова пронзило мгновенное тоскливое чувство. А что, если из-за этой дурацкой истории ему опять придётся расстаться с полком? И стало мучительно жаль всего и всех, кого он здесь оставлял, — Бухарова, Годеина, Долгорукова, — жаль было сейчас даже генерала, несмотря на его карьеризм и почти открытую войну против полка.