Лето на водах

Первым вошёл с какой-то бумагой в руке начальник отстоявшего свою смену караула, пожилой армейский штабс-капитан, тот самый, который за сутки сумел до тошноты надоесть Лермонтову. За ним шагнул через порог высокий бледный офицер в тёмно-зелёном, с голубыми отворотами, мундире Семёновского полка и в литых металлических эполетах. Лермонтов узнал Митеньку Кропоткина, с которым познакомился, ещё будучи юнкером, в Петергофском лагере. Митенька учился не в юнкерской школе, а в Пажеском корпусе, но в Петергофе и воспитанники школы, и пажи занимали места по соседству — в том же Кадетском лагере, расположенном близ Александрии.

Лермонтов не знал, стоит ли при штабс-капитане обнаруживать, что знаком с Митенькой, и молчал.

   — А вот, князь, тот арестант, о котором я имел честь вам докладывать... — важно и таинственно, хотя и с чуть заметным оттенком подобострастия, обращаясь к Митеньке, сказал штабс-капитан.

   — Да, да, я знаю, — вдруг зашагав мимо него, небрежно бросил Митенька и весело крикнул, подходя: — Здравствуй, Лермонтов! Я знал, что ты тут, и потому даже не лынял.

Увидев Митеньку, человека своего, гвардейского круга, услышав от него это хорошо знакомое словечко («лынять» значило отлынивать, уклоняться от службы), тоже своё, Лермонтов понял, что скрывать знакомство с Митенькой не нужно и что ближайшие сутки он проведёт так, как ему захочется. Он поднялся, загремев креслом, и пожал Митеньке руку.

   — Здравствуй, Кропоткин! Право, я рад тебя видеть, хоть и в таком месте, — сказал Лермонтов.

   — А что за место! — коротко и беззаботно оглянувшись вокруг, ответил Митенька и продолжал, подмигивая и смеясь: — Нет, я, пожалуй, больше рад. Ведь ты теперь стал такой знаменитостью, что увидеть тебя считается большой честью...

   — Ещё бы! — подтвердил Лермонтов. — Для того-то меня сюда и посадили, чтобы эта честь могла доставаться только избранным: часовым, разводящим да караульным начальникам.

Митенька, радостно блеснув глазами, засмеялся ещё громче, найдя шутку Лермонтова забавной.

Штабс-капитан, стоя около двери, с хмурым удивлением наблюдал эту сцену, сознавая себя чужим, ненужным и забытым.

Наконец он не выдержал:

   — Извините, князь, но в шесть часов вы должны были подписать рапорт о приёме караула. Сейчас четверть седьмого, а вы ещё не произвели проверки других арестованных и не пересчитали боевых запасов...

   — В самом деле? — весело удивился Митенька. — Что же вы раньше не сказали? Давайте я подпишу, и можете уводить ваших солдат.

Серые морщинистые щёки штабс-капитана чуть заметно порозовели.

   — Но, князь, — подавляя раздражение, с вымученной улыбкой сказал он, — это было бы нарушением воинского устава. Я обязан показать вам всё.

   — Ну, воля ваша, — пожимая широкими плечами, неохотно согласился Митенька, — показывайте!

Дружески улыбнувшись Лермонтову и громко пообещав, что скоро вернётся, он направился к двери. Штабс-капитан, дождавшись, когда Митенька прошёл в дверь, проводил его осуждающим взглядом и вышел вслед за ним, недовольно качая головой и что-то бормоча про себя.

Оставшись один, Лермонтов вернулся к окну и снова опустился в кресло. Он опять взял роман Карра и, мысленно придираясь к каждому слову, прочёл несколько страниц. Из коридора слышались раскатистые командные выкрики, ритмический шум шагов, те же надоевшие удары прикладов о каменный пол. Это новый караул занимал посты.

Лермонтов с досадой захлопнул книгу, и тотчас же за дверью, неожиданно и волнующе, раздались громкие барские голоса, смех и бряцанье шпор. «Премиленькая Бастилийка в самом центре Петербурга!» — узнал Лермонтов низкий гудящий баритон Соболевского, и почти сразу же, с шумом распахнув дверь, появился он сам — в расстёгнутой медвежьей шубе, под которой топорщилась мятая грудь пикейной сорочки, и держа вперекидку на левой руке странного, чтобы не сказать — дурацкого, вида мохнатую рыжую доху.

За Соболевским шумно вошли Саша Долгоруков и Костя Булгаков, а за ними, с широкой улыбкой гостеприимного хозяина, появился Митенька, только что проводивший хмурого армейского штабс-капитана.

Лермонтов почти физически ощутил, как в комнату влилась та беззаботная, радостно-беспокойная атмосфера, которая как-то сама собой, без чьих-либо усилий, устанавливается всегда, когда в одном месте собираются привычные к праздности и друг к другу молодые мужчины. И он заметил, как почти сразу же у него и у Митеньки голоса стали громче, а жесты размашистее и круглее — из невольного подражания голосам и жестам вновь прибывших.

   — Рад не рад, а мы тут! — бросив рыжую доху в кресло, сказал Соболевский и мутно-весело глянул на Лермонтова.

Все засмеялись, будто Соболевский и впрямь сказал что-то смешное. Засмеялись и Митенька с Лермонтовым.

   — А тебе-то с чего радостно? — сдвинув широкие брови, хмуро, почти зло спросил Митеньку Соболевский. — Неужто ты думаешь, что мы вот приехали и сейчас сядем с тобой в дурачки играть в этой конуре? Как бы не так! Тебе придётся отпустить Лермонтова к цыганам с нами.

   — Отпускаешь? — Долгоруков с шутливой угрозой потянулся к Митенькиному горлу.