Лето на водах

Размягчённый воспоминаниями, Костенецкий, быстро набросав черновик приказа, которым вся компания командировалась в отряд Галафеева, заставил писаря перебелить и сам же бегом отнёс на подпись к начальнику штаба полковнику Траскину. Когда через несколько минут он вернулся, никто уже, кроме самого командующего, не смог бы услать Лермонтова в ту жуткую дыру, название которой стояло в его подорожной, полученной в Петербурге. А ещё через два дня все петербуржцы такой же толпой представлялись в Грозной командиру 20-й пехотной дивизии генерал-лейтенанту Галафееву, из войск которой — а также из казаков — формировался отряд, направлявшийся в Малую Чечню. Лермонтов получил назначение на должность отрядного адъютанта, и на его плечи легла не только боевая документация, но и вся канцелярщина; все писаря и несколько переводчиков-офицеров тоже были подчинены ему. Прочие гвардейцы, кроме Канкрина и Штакельберга, назначенных командирами рот, были оставлены ординарцами при самом Галафееве, они же составляли резерв на случай замены выбывших офицеров.

Лермонтов долго не мог приобрести лошадь, которая теперь была ему необходима, но неожиданное знакомство избавило его от хлопот. Как-то придя в штаб дивизии, который располагался в крепости, а не в лагере, он нос к носу столкнулся с высоким и плотным драгунским майором, в лице которого мелькнуло что-то очень знакомое.

   — Ага, вот и прекрасно: это Лермонтов! — сказал майор и заступил ему дорогу.

Но почему-то бесцеремонность майора нисколько не задевала Лермонтова, он остановился и с любопытством ожидал, что будет дальше.

   — Прошу извинить меня, — внимательно глядя Лермонтову в лицо, сказал майор, — но другого случая может и не представиться, ведь мы на войне. Пушкин, — добавил он, протягивая руку, — Пушкин Лев Сергеевич.

Через полчаса они уже сидели в офицерской артели Куринского егерского полка, где у Пушкина были друзья, и пили на «ты».

А обедать непоседливый Пушкин решил в лагере, в палатке своего бывшего однополчанина, знаменитого Дорохова. Этот Дорохов, разжалованный в рядовые уже в третий или четвёртый раз, начальствовал над командой охотников, состоявшей из самых отъявленных головорезов: казаков, татар, калмыков, волонтёров и нескольких таких же горемык — разжалованных, как сам их начальник.

Дорохов тоже пожелал выпить с Лермонтовым на «ты» и, узнав, что он ищет лошадь, велел позвать кого-то из своих молодцов.

   — Ну, Мурзулаев, — пряча ухмылку, обратился он к смуглому малому в коричневом бешмете, когда тот вошёл в палатку, — расскажи господам, как ты дома жил.

   — Как жил? Кар-рош жил! — ответил тот, видно, уже не в первый раз. — Волгам шатал, базарам гулял...

   — Ну а здесь? — снова спросил Дорохов.

   — Зыдес? — сверкнув на него раскосыми тёмными глазами, переспросил Мурзулаев. — Зыдес ещё карош: чечен убивал — лошадка имал, апицер продавал...

   — Вот, вот! — перебил Дорохов. — А сейчас у тебя есть лошадка?

   — Сычес? Ест, ест! — радостно закивал Мурзулаев. — Белий!

Действительно, конь, приведённый Мурзулаевым на показ, оказался белый лов — очень резвая местная порода, выведенная черкесами. Лермонтов отдал за него четыреста рублей и сотню накинул за седло, хотя и не новое, но тоже настоящее черкесское.

28

Шестого июля утром, когда жара ещё не успела стать изнурительной, отряд, с музыкой пройдя через пустынный крепостной плац, оставил за собой Грозную и двинулся к переправе через реку Сунжу, носившей у чеченцев название Тай-Астага-Тимер — Мост хромого Тимура, так как здесь, по преданию, проходил некогда Тамерлан[84].

В авангарде, которым командовал полковник барон Фрейтаг, шли три батальона Куринского егерского полка, две роты сапёров и несколько сотен донских и линейных казаков, при четырёх полевых и двух конных орудиях. В центре, под прикрытием батальона Мингрельского егерского полка, двигался обоз, а в арьергарде — два батальона Грузинского гренадерского князя Варшавского полка, с четырьмя конными орудиями и сотней донцов. Командовал арьергардом полковник барон Врангель.

Штаб начальника отряда, генерала Галафеева, состоявший из многочисленной свиты кавказских и прикомандированных из гвардии офицеров, двигался верхами сразу за авангардом. Сам генерал ехал на малорослом буланом коньке, каких здесь было много, и, добродушно оглядываясь вокруг и щурясь от солнца, время от времени заговаривал с кем-нибудь из офицеров.

   — Смотри-ка, Чернявский, — обращаясь к своему адъютанту и кивая в сторону ехавших обособленной стайкой гвардейцев, сказал он, — сколько у нас нонеча гостей из Красного-то Села! Ей-богу, сам Шамиль испугается, коли узнает!

Адъютант неопределённо усмехнулся.

   — Мы всегда рады гостям, ваше превосходительство, — ответил он.

   — Надо бы послать кого-нибудь узнать, что в колонне делается, — опять сказал генерал.

   — Я съезжу, — с готовностью ответил адъютант.

   — Не надо! — остановил его Галафеев. — Пусть из них кто-нибудь!..

Полуобернувшись в седле, генерал всмотрелся в группу гвардейцев и, возвысив голос, позвал:

   — Поручик Лермонтов, пожалуйте ко мне!