Лето напролет

Лето напролет

Ветреное солнце

Они шли по песку. В глубине он был влажный, прохладный. А на поверхности горячий, сухой, желтовато-серый, перемешанный с порохом сухих, выгоревших на ветру трав. Они умерли уже к сентябрю, эти травы. Эти жалкие кустики. Они умерли, как герои, не сойдя с места. В трех метрах от безбрежной равнины зеленовато-желтой соленой воды, катящей на песчаную косу волну за волной. Шипя, крича, волнуясь, переливаясь в жарком великолепии ветреного солнца, опаляющего, выворачивающего этим быстрым жаром и весь окружающий мир, и любые человеческие внутренности, дарящего забытье и сон.

Ляжем и умрем. Не умрем. Нет, не умрем, сказал Вася и отчаянно сморгнул. Все равно полторы слезинки вывалились из глаза. Покатились по сухой обветренной щеке. Не плачь, дурак, сказала Лиза. Не плачь. Что ж ты дурак такой.

Я не дурак. Просто я тебя люблю, сказал Вася и сам тут же почувствовал, конечно, что ничего он другого сейчас не хочет, только бы пива немного, сесть на подстилку наконец-то, вытянуть ноги. Пить пиво, поглядывать на волны, катящиеся на песчаную косу, на птичий заповедник, который окружал их бесконечным пространством камышей, протоков, ручьев, льющихся в море. Это птичье место рождало звук, который падал прямо в мозги гамом и клекотом, щебетанием и птичьим смехом, крылом и белым брюхом чайки Larus argentatus, тонким рисунком птичьих лапок на песке, писком каких-то мелких птах в зарослях травы и осоки. Толстыми неповоротливыми крокодилами через каждые сто метров лежали вдоль брега перевернутые лодки. Под ними можно было укрыться от дождя и ветра. Наверное, хорошо под ними заниматься любовью, подумал Вася, если ты маленький и горбатый. А твоя самка круглая и гладкая, как колобок.

Но зачем, когда лучше заниматься любовью под ветром и солнцем. Несмотря даже на песок, который норовит проникнуть всюду. Ничего нет лучше, когда лежишь голый на Песчаной Косе под ветром на женщине, подумал Вася. Тем более если она не колобок, а живот ее чаша, а бедра ее пойманные форели, которые — раздвинули и офигели. Тогда движешься будто не в плоти, а в Книге Бытия. А ягодицы твои, ритмично обращаемые к солнцу, обдувает ветер, а между вашими телами так и норовит забраться длинный прохладный язык сентября.

Все. Сядем здесь, сказала Лиза. Направив подстилку по ветру, на лету придавила ее края своими шлепанцами, поставила сумку. Выскользнув из сарафана, оказалась в белых тонких трусиках. Она никогда не брала купальник, когда они отправлялись на Косу. Достав по банке пива из сумки, уселись так, как мечтал Вася, лицом к волнам, между невысокими барханами песка. Здесь, между барханами, ветра не было. Стоило сесть или прилечь на подстилку — и он, этот неутомимый солнечный ветер, оставался где-то там, наверху, там, в вышине, где птицы, волны, брызги. Здесь же разливалась нервно поддергивающаяся кверху полоса томной горячей мари. А пиво еще не успевало согреться. Чтобы оно не нагрелось, Лиза дома специально укутывала банки какими-то тряпками. Сейчас развороченный тряпочный ком лежал на подстилке. Оказался старыми женскими кофточками, бюстгальтерами, синенькой в цветочек комбинацией, сиреневым старым платком с обтрепанными краями.

Что было в шкафу, в то и закутала, беспечно сказала Лиза. Пиво было холодным, а марево, дрожавшее между барханами, — горячим. Вася сделал еще один глоток и лег на спину, закрыв глаза. Лиза положила ему на лицо свою панаму.

Я пойду, окунусь. Вася промолчал. Пиво и тепло, ощущение сухой и мягкой подстилки, шелест ветра, трав, высокий звон солнца, возня птичьего народа в небе и камышах, еле уловимый шорох солнца, идущего по своей орбите вокруг Песчаной Косы. Трудно нарушить собственную неподвижность и равновесие. Иди, подумал он. В голове что-то плыло и мерцало. И самым важным становилось желание вслушиваться в окружающую жизнь. И пребывать в ней неподвижно. Вслушиваться и пребывать. Здесь, между травами, песком и ветром, он чувствовал, как становится чем-то иным.