Лето ночи

– Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. Эти двое… Налетчиков… Ворвались сюда и взяли на себя смелость читать нотации мне, как мне следует воспитывать моего ребенка. «Преступное пренебрежение», сказал он. – Голос матери дрожал. Она замолчала, чтобы зажечь сигарету и Харлен заметил, что руки у нее дрожат также сильно. Она помахала в воздухе спичкой, выдохнула дым и выпрямилась, забарабанив острыми, ярко накрашенными ногтями по столу. Харлен не мог отвести взгляд от полукружия помады на мундштуке сигареты. Он ненавидел это – следы помады на окурках, разбросанных по всему дому – больше, чем что-либо еще. Это зрелище доводило его просто до сумашествия и он сам понятия не имел почему.

– В конце концов, – продолжила она, совладав с голосом. – Тебе уже одиннадцать лет. Почти взрослый молодой человек. Между прочим, когда мне было одиннадцать, я нянчилась с тремя младшими в доме и еще работала по вечерам в забегаловке в Принсвилле.

Харлен кивнул, он уже знал эту историю наизусть.

Мать затянулась и отвернулась от него, пальцы продолжали выстукивать бешеное стакатто, сигарета воинственно подрагивала, зажатая между пальцами левой руки, как обычно держат женщины.

– Какие идиоты.

Харлен вылил томатный суп в тарелку, нашел ложку, и стал размешивать, давая ему остыть.

– Ма, они пришли сюда только из-за той сумасшедшей старухи у нас в доме. Они беспокоились, что она вернется.

Мать не обернулась. Ее спина выражала то же молчаливое возмущение, как это бывало при стычках с отцом.

Он попробовал суп. Слишком горячо.

– Правда, ма, – снова начал Харлен. – Они не имели в виду ничего такого. Они просто…

– Не надо объяснять мне, что именно они имели в виду, Джеймс Харлен, – оборвала она его, наконец обернувшись. Одна рука поддерживает другую, устремленную вертикально вверх. – Я понимаю оскорбление, когда слышу его. Вот чего они не понимают так это того, что тебе только показалось, что ты кого-то там увидел. Это они не понимают, что доктор Армитадж из больницы сказал, что у тебя очень серьезное ранение головы… Геми… Гемо…

– Гематома мозговой оболочки, – договорил за нее Харлен. Теперь суп был достаточно холодным.

– Очень серьезная контузия, – закончила она. – И доктор Армитадж предупредил меня, что возможно у тебя будут как их там галлюцинации. Это ведь не то, что ты видел кого-то, кого ты знаешь? Кого-то реального?

В мире полно реальных людей, которых я не знаю, хотел было ответить Харлен. Но он промолчал. На сегодня пожалуй достаточно.

– Не-а, – сказал он.

Ма кивнула, как будто поставила точку. Докурив сигарету, она обернулась к окну кухни.

– Хотела бы я знать, где были эти высокочтимые джентльмены, когда я проводила в больнице двадцать четыре часа в сутки рядом с твоей кроватью, – пробормотала она.

Харлен сосредоточился на супе. Затем направился было к холодильнику, но там была единственная упаковка молока, которая хранилась с незапамятных времен, и он не имел ни малейшего желания открывать ее. Мальчик налил в стакан воды из-под крана.

– Ты права, мама. Но я так рад видеть тебя дома.

Внезапное движение спины подсказало ему, что эту тему лучше не затрагивать.

– Ты не собираешься заглянуть в салон к Адель, чтобы уложить волосы? – предпочел спросить он.

– Если я отправлюсь туда, ты, наверное, вызовешь этого копа, чтобы подтвердить, что я плохая мать, – в ее голосе звучала тень сарказма, которой Харлен не слышал со дня отъезда отца. Дым колыхался в воздухе вокруг ее темных волос и теперь в солнечном свете казался жемчужным нимбом.

– Мама, – заговорил Харлен. – Сейчас день. Днем я не боюсь ничего. Она не вернется в дневное время. – В действительности только в первом предложении он был полностью уверен. Второе было ложью. Третье… Он и сам не знал.

Мама коснулась пальцами волос, затушила сигарету в раковине.

– Хорошо. Я вернусь примерно через час, может чуть больше. Ты знаешь телефон салона Адели.

– Ага.

Он выполоскал тарелку под краном и поставил сушиться. Машина громко протарахтела по направлению к Депо Стрит. Харлен выждал еще пару минут, мама часто забывала что-нибудь и в спешке возвращалась, но когда убедился, что она все-таки уехала, медленно направился наверх, в ее комнату. Сердце у него билось как сумасшедшее.

В то утро, пока мама еще спала, он застирал простыни и наволочку в ванне и бросил их в стиральную машину. Пижаму же он сунул в мешок с мусором, стоявший сбоку гаража. В жизни он не будет спать в ней.

А сейчас он выдвигал ящики маминого гардероба, шарил под шелковым бельем, испытывая при этом такое же волнение, какое испытал, в первый раз принеся домой один из этих журналов. В комнате было душно. Блики солнечного света лежали на смятых простынях и одеяле на маминой кровати, в воздухе стоял тяжелый и густой запах ее духов. Воскресные газеты скомканными валялись на кровати там, где она их оставила.