Лето с Прустом

Во втором томе романа рассказчик всерьез начинает размышлять о любви и ее невзгодах. Из-за какого-то недоразумения он ссорится с любимой девочкой, Жильбертой, но надеется на скорое примирение. «Маленькие сумасбродства», о которых он говорит, дарят надежду на лучшие времена и придают силы жить. Это один из множества примеров того, как рассказчику Поисков необходимы сновидения. Похоже, герой, читатель Тысячи и одной ночи, нашел средство противостоять тягостной реальности. Он не спит и не бодрствует, он грезит на границе сна и яви.

* * *

Роман В поисках утраченного времени открывается сценой, в которой герой засыпает, вернее, пытается уснуть. По мере того как разворачивается действие, Прусту удается облечь в слова сон глубокий и странный, который он называет «второй квартирой». Это особый мир, погружение в себя, когда стираются все границы «я»; это галлюцинация, где нет ничего и никого и где спящий оказывается – на уровне психики – в состоянии почти-смерти. Прустовский сон наводит на мысль о платоновской пещере чувств, месте, где человек, туда заточенный, отлучен от всего человеческого, лишен всяких уз с внешним миром. Для описания этого небытия, этой нереальности рассказчик часто прибегает к метафорам, связанным с цепями, солнцем, светом. Нет альтер эго, нет диалога, нет общения – только какие-то тени, отрывающие нас от «реальности». И «реальности» нет.

Этот сон говорит о незаурядном знакомстве Пруста с пограничными состояниями психической жизни, но вместе с тем состояние сна у него часто служит «трамплином» к мечте, которая легко вплетается в ткань повествования. В такое состояние погружает рассказчика любой пустяк: чье-то имя, лицо, пейзаж… Оно сродни воображению – его, по собственному признанию, «единственному органу наслаждения красотой». Не будучи ни экстравагантным, ни неправдоподобным, оно подводит его к границам личности, позволяя исследовать неведомые – или почти неведомые в то время – пространства психики, к которым и мы сейчас только-только подступаем. Пруст-сновидец не близок к сюрреалистам, которые видели в сновидении то дьявольщину, то пророчество. У Пруста сновидение влечет к сумеркам личности и к порогу неизъяснимого. Записывая свои погружения в глубины сна, рассказчик пытается проникнуть туда, где нет воспоминаний, где упразднено само время.

Пруст приближался к пороговым состояниям, которые становятся предметом психоаналитической клиники только сегодня. Так, некоторые страдающие аутизмом испытывают шквал ощущений, которые их разрушают, не позволяя с ними совладать и говорить о них, полностью поглощая личность. Это крушение психики, когда не остается никакого «я»: ни рассудка, ни памяти, ни времени, ни пространства. Пруст же с поразительной отвагой погружается в эти пограничные состояния и возвращается назад, чтобы облечь их в слова и дать нам разделить опыт немыслимого. В этой способности удивительно трезво запечатлеть выходящий за всякие границы опыт мне видится невероятная современность Пруста-исследователя. Ему удается внятно описать «эндогенный аутизм» (термин английского психоаналитика Фрэнсис Тастин), который присутствует в каждом из нас и является нашим уязвимым местом, но открывает доступ к себе лишь редким произведениям искусства.

Таким образом, облекая в слова сон и грезы, рассказчику удается преодолеть время. Он вырывается из мира общения, покидает мир всякого желания, включая то, самое мучительное, что готово умереть ради любви, и даже утрачивает иронию – чтобы добраться до пределов психики. Отвага Пруста в том, что он осмелился говорить об этом опыте глубин, тем самым доказав, что литература способна осмыслить его опасность лучше, проницательнее, чем философия и другие науки. Возможно, он, спавший очень мало, грезивший с открытыми глазами, стал романистом сна и заложил почву для будущих исследований.

Во второй части Содома и Гоморры изнемогающий от усталости рассказчик описывает этапы глубокого сна.