Лето страха

— Да, да, послужила. Знаешь, я всегда так ее стыдилась! Одна из причин, по которой в шестнадцать лет я ушла из дома, заключалась именно в нежелании стать такой, как она. А сейчас. Расс, когда я произношу эти слова, я снова чувствую себя... до того... мелкой, глупой и чудовищно эгоистичной.

«Вылитая мать своей дочери», — подумал я, но промолчал.

— А что же было в ней такого плохого?

— Сейчас-то я понимаю, что ничего, но тогда, когда я была маленькой девчонкой, ну...

— Ну?..

Эмбер глубоко вздохнула.

— Даже и не знаю, как так получилось, но с самого раннего возраста я почему-то стыдилась собственной семьи. И отец, и мать, и Элис... казались мне такими... такими... чужеземцами, что ли, или существами с другой планеты. Одна фамилия чего стоит, Фульц. Какая грубая, деревенская фамилия. Элис была на два года старше меня. Папаня работал кровельщиком, всегда был перепачкан в гудроне, который набился даже в трещинки на его пальцах и который невозможно было оттуда изъять никаким мытьем. Мама с утра до ночи занималась уборкой, стиркой и прочими домашними делами. До сих пор помню ее платье — такой балахон, смесь хлопка и синтетики — с вертикальными зелеными и розовыми полосками, маленьким розовым бантом наверху и короткими рукавами, плотно обтягивающими ее руки. Оно было всегда безупречно чистое. Мне казалось, только в этом платье мать и ходила. Я же ненавидела его уродливость, его бесформенность, то, что делало мою мать старой, безнадежно несимпатичной. Элис стремилась во всем походить на мать: помогала ей стирать и гладить, носила того же покроя платья, одинаковые сандалии из кожзаменителя — знаешь, с перемычкой над пальцами и подошвой, которая, износившись, начинает при ходьбе шлепать тебя по пяткам. Шлеп-шлеп-шлеп-шлеп — это значит, Элис и мама идут от стиральной машины к бельевой веревке. Опять шлеп-шлеп-шлеп-шлеп — это значит, они развесили белье и возвращаются к крыльцу. Или то, как мать держит в зубах прищепки... они торчат изо рта как деревянные сигареты. Ну и Элис, конечно, тоже чавкает своим набором. А потом снова шлеп-шлеп-шлеп-шлеп — это значит, гладить пошли. Помню, как-то раз сидела я в тени на крыльце и наблюдала за ними. Они как раз стояли рядом перед бельевой веревкой и, вынимая изо рта прищепки, защепляли ими мокрое белье. Мама к тому времени сильно располнела, а Элис оставалась все такой же худющей, но клянусь, именно тогда, хотя тогда ей было лет двенадцать, не больше, осанка ее начала делаться какой-то старческой. Я листала журнал, кажется, «Космополитен». И вдруг увидела фотографию женщины с дочерью. Они перебегали парижскую улицу. Мать придерживала шляпку, а дочка размахивала крохотной лакированной сумочкой. Обе улыбались, а сидевшие в кафе мужчины весьма одобрительно смотрели им вслед. Вот тогда-то я и осознала, что хочу стать одной из таких. И когда-нибудь стану. Я понимаю, Расс, это может показаться верхом тщеславия, но — еще будучи совсем девчонкой, рассматривая добротный, тяжелый журнал, вдыхая аромат его гладкой бумаги, видя перед собой красивых женщин и красивые рекламные объявления, я почувствовала: вот к какому миру принадлежу я. Уже тогда я была в этом уверена. И никаких тебе — шлеп-шлеп-шлеп-шлеп. Помню, как горько плакала я тогда, что нахожусь далеко от Парижа. И сейчас, Расс, плачу. Но сейчас плачу, когда думаю, какой паршивой соплячкой я уродилась. И когда думаю об Элис. Как можно было с ней сделать подобное? Она же... так невинна, Расс!.. Я выписала ее к себе, чтобы попытаться начать все сначала, стать ей сестрой, которой я никогда не была. А получается, выписала, чтобы ее убили.

— И что же ты собиралась делать с ней?

— Любить ее! Хорошо обходиться с ней. Заботиться о том, чтобы она ни в чем не нуждалась. Начать все заново! Боже правый, Рассел, неужели это так трудно понять?

— И многих парней ты у нее отбила?

— Пошел ты к черту, Рассел!

— Как мне представляется, и одного было вполне достаточно. Одного, Эмбер? Одного любимого парня Элис, да?

Она снова отвесила мне пощечину, причем довольно смачную.

— Он сам все начал. Я никогда не стала бы... Впрочем, какое сейчас это имеет значение?

— Именно поэтому ты перестала доверять дочери, когда она повзрослела? Потому что твоя сестра тебе уже не доверяла?

Она надолго уставилась в окно.

— Пожалуй, в этом есть доля правды, — сказала она.

— Большая доля?