Лето страха

Я сразу влюбился в смех Изабеллы, а несколькими часами позже начал влюбляться и во все остальное. Буквально глаз не мог отвести от нее. Это было самое чистое, самое громадное и самое простое чувство, которое когда-либо испытывал, и никогда с тех пор мне не довелось испытать ничего даже близко на него похожего. В тот момент я был уверен, что мое опьянение будет длиться целую мою жизнь. Но все это оказалось — когда мы шесть лет спустя возвращались с Изабеллой из больницы — гораздо сложнее и много, много больше, чем целая моя жизнь.

* * *

Я медленно въехал в рощу и развернулся, чтобы максимально сократить путь, который Изабелле предстояло пройти. Следы ее палок оставляли на земле две дорожки ровно очерченных кружочков с обеих сторон от нее. Мне показалось, ушло несколько часов на преодоление нескольких ярдов. Неожиданно она начала падать, но я успел подхватить ее.

Когда мы наконец разместились за одним из столов под палапой, Изабелла сняла бейсбольную шапочку, а я стал доставать еду. Она вопросительно посмотрела на меня, когда я принес из машины свою фляжку и поставил ее на старый, сколоченный из красного дерева стол.

— Ты забыла пиво, — сказал я, улыбнувшись.

Изабелла улыбнулась в ответ. Я отхлебнул из фляжки.

Мы ели, а солнце пока волокло себя над вершинами западных холмов и начинало медленно клониться к закату.

Виски обожгло мне внутренности и тут же с нарастающей скоростью стало растекаться по периферии.

Ни один из нас не проронил ни слова. Мало найдется в человеческой жизни более мучительных вещей, чем волшебное место, потерявшее свою былую магию.

В свете догорающего дня окружавшие нас деревья и холмы приобретали пронзительную отчетливость, а каждый комок земли, каждая крупица почвы казались изолированными друг от друга, совершенно одинокими.

«Виски, — подумал я, — смягчит горечь этой потери».

— Ты хорошо себя чувствуешь? — спросила Изабелла.

— Нормально.

— Мне не н-н-нужна операция, правда ведь?

— Нет, — сказал я, снова глотнув из фляжки. В этот момент в небо взмыла с гортанным криком пара голубей. Можно было только удивляться красоте и стремительности их полета. Они все уменьшались и уменьшались и вскоре исчезли совсем.

— Я бы не обиделась, если бы ты куда-нибудь уехал — на воду, — сказала она и тут же поправилась, — на время.

— Не хочу я никуда уезжать.

— Если бы я была на твоем месте, я бы уехала.

— Даже если бы я уехал, я все равно остался бы с тобой.

— Как прикованный. Ко мне.

— Нет! — спокойно сказал я, хотя внутри меня этот же голос заорал благим матом: "Да! Да! Прикованный! Прикованный к якорю! Похороненный! Пей же!"

— Помнишь, что ты сказал мне, когда мы в последний раз говорили... о... это...

Я не помнил.

— Ты сказал, что с-ста-ставаться... остаться со мной — благородное дело.

— Я не имел в виду ничего дурного.

— А я не хочу, чтобы ты оставался со мной. Я всегда х-х-хотела сама заботиться о тебе. Потому что у тебя тяжелый характер, и я знаю, тебе кто-то нужен. Мне хотелось, чтобы этим человеком была я.

— Ты и есть этот человек, Изабелла, только ты! — "Лжец! Дешевка! Дурак! Пей свое виски!" — орал голос внутри.

— Как бы мне хотелось снова заниматься с тобой любовью.

— Я в этом виноват.

— Ты бы мог закрыть глаза.

— Я знаю.

— Мне не хотелось бы, чтобы ты ради этого ходил в какое-то другое место.

— Никогда в жизни. Мне нужна только ты. Я сделал большой глоток.

Солнце очень медленно ползло по небу. На мгновение я взглянул на свои руки — какие же сухие, и жесткие, и испещренные жилами!

— Знаешь, что на свете самое х-х-худшее?

Я покачал головой. Слишком много, казалось, на свете таких вещей, из которых можно выбрать самое худшее.

— Потерять тебя.

Я встал и с фляжкой в руке подошел к находившемуся за спиной Изабеллы краю прогалины.

— Я не позволю этому случиться, — сказал я. — Это не может случиться. Это единственное, что они не смогут отнять у нас.

Тут мне глаза словно обожгло, и я закрыл их, но слезы все же вырвались наружу. Я поднял фляжку и осушил ее до дна. Никогда не хватает.

— О, — услышал я позади себя ее голос. — О Расс... вот ведь черт.

Когда я обернулся, чтобы посмотреть, в чем дело, ее голова резко кренилась вправо, лицо дергалось, правое плечо было приподнято и билось в конвульсиях, рука дергалась так, словно ее сотрясало высоковольтное напряжение. Глаза были широко раскрыты.

Этот приступ оказался самым сильным за все время ее болезни — сильнее даже того, первого, который произошел полтора года тому назад. Я подбежал, обхватил ее сотрясающееся тело, прижался лицом к ее сильно дергающейся щеке. Наверняка у нее возникло ощущение, что она — в моих руках — оказалась в плену чьей-то враждебной силы. Слова ее были медленны, едва выдавливались ею, за гранью понимания:

— Так ша-а-ак што с-с-сделать... э... о... тебе... бо-о-олш это не-е-е пов-в-втотс...

Я засек время по часам. Как всегда: одна минута и сорок пять секунд. Вы ни за что не поверили бы, какими долгими могут быть эти минута и сорок пять секунд.