Лето в пионерском галстуке

Юрка слышал его глухо, будто через стену. Не чувствуя ни рук, ни ног, не в состоянии ровно дышать, он закрыл тяжёлые веки и вздрогнул от боли. Она жгла всё тело, не концентрируясь в одном месте, она растеклась повсюду, кажется, даже за пределы его тела. Ведь Володя мог бы сказать, что они это сделали на спор, да что угодно мог сказать, хоть «учимся целоваться», вдруг она бы поверила? Юрка открыл глаза, посмотрел ей в лицо и прочёл — нет. Машу не провести отговорками, шутками и обещаниями. Чтобы поверить, ей нужна была правда, хотя бы крупица, но правды, а в словах Володи правда была: законы природы, расставание, «мы с Юрой просто…».

Юрка уставился на Володю, ища ответ на страшный вопрос: «В том, что ты говоришь, есть хотя бы капля лжи?» Ему было больно слышать всё это и еще больнее понимать, что сказать именно так — единственный выход.

— Пожалуйста, Маш, не говори об этом никому. Если о таком узнают… Это пятно на всю жизнь и испорченное будущее. Понимаешь? — продолжал Володя. Юрка стоял немой, как и прежде.

— Ла… ладно… — всхлипнула Маша. — Поклянитесь, что вы больше никогда такого…

Володя глубоко вдохнул, будто собираясь с мыслями:

— Клянусь. Больше никогда.

— И ты, — Маша повернулась к Юрке. Её взгляд из умоляющего стал злым. — Теперь ты!

Юрка перехватил на мгновение Володин взгляд и увидел в нём чистое, абсолютное отчаяние.

— Клянусь. Никогда, — задохнулся Юрка.

Глава 15 Горькая правда

«Поклянитесь, что вы больше никогда…» — голос Маши до сих пор звучал у Юрки в ушах. И Володин ответ, и собственная клятва — никогда, никогда, никогда… Как они могли пообещать такое? Разве так можно было? Но Маша не оставила им выбора. Чёртова Маша! У них с Володей оставалось так мало времени, и даже эти крохи отобрала какая-то выскочка!

Прошёл всего один день, всего день они не были вместе, всего день прожили в оторванности друг от друга, но Юрке, мучимому одиночеством, этот день показался месяцем. Он не раз порывался наплевать и на Машу, и на то, что она может рассказать, потому что в груди клокотала буря, которой нужно было дать выход, иначе она его разорвёт! Юрку тянуло к Володе, хотелось его увидеть, услышать, коснуться… Но он останавливал себя. Понимал, что единственный такой порыв может стоить слишком дорого им обоим.

Конечно, в театре они виделись. Заканчивали с декорациями и репетировали часами напролёт — Ольга Леонидовна официально отпустила всю труппу со всех мероприятий и работ, чтобы ребята полностью сосредоточились на премьере. Конечно, Володя всегда находился рядом, и Юрка слышал его, видел его, руку протяни — мог коснуться. А нельзя. Нельзя было даже позволить лишний раз взглянуть друг на друга. Маша постоянно мельтешила где-то рядом, будто тюремный надзиратель не спускала с них глаз. Стоило только подумать, только понадеяться, что вот он — шанс, как Юрка тут же натыкался на её подозрительный взгляд.

А Юрка чувствовал себя так, будто у него забрали жизненно важный орган. Он вроде бы жил, решал поставленные перед ним задачи, выполнял указания, ходил, ел, говорил. Дышал, а надышаться не мог. Не хватало воздуха, будто перекрыли часть кислорода, будто подмешали в него ядовитый газ. И каждый новый час без Володи отравлял его существование. Ему казалось, будто весь мир погрузился в сумерки, цвета смешались, тени поблекли и расплылись. Жить одному в этом мрачном, пустом мире становилось страшно. Но страшнее всего было видеть, как больно от всего этого Володе.

Тот старался не подавать виду. Вёл репетицию как обычно, прикрикивал, командовал актёрами, раздавал указания, но… не осталось в нём былого энтузиазма. Володя будто бы погас изнутри и снова стал походить на запрограммированного робота. Он больше не переживал, не паниковал и вроде даже не заботился об успехе спектакля, а единственной его эмоцией была грусть — когда он нет-нет, да кидал взгляды на Юрку. И столько там, в его глазах, было этой грусти, что хватило бы на полжизни вперёд.

Даже засыпая, Юрка видел как наяву его подавленное, измученное тоской лицо и сам с тоской понимал, что пролетел ещё один день. Целый день, который они могли бы провести вместе, ушёл в никуда. Целый вечер — в никуда и ночь — в никуда.

* * *

Утром перед Юркой была поставлена задача съесть кашу даже через «не хочу». Он возил ложкой в тарелке клейстера, зовущегося овсянкой. Обычно она пахла приятно, но этим утром Юрку воротило от любой еды, исключая ватрушку. Вот она-то была отличной: пышная, начинки много, блестела румяными боками. А каши совсем не хотелось. Вообще-то Юрке многого не хотелось и больше всего не хотелось, чтобы в одном лагере, в одной плоскости, в одной с ним геометрии существовала Маша. Впрочем, по лицу её было ясно, что ей тоже и невкусно, и несладко.

А Юрке в глаза будто песок насыпали — моргать больно, смотреть — тоже, но он не мог не смотреть. Во всяком случае, не за стол пятого отряда.