Лето в пионерском галстуке

«Володя, ты сам прекрасно знаешь, что ты у меня — единственный близкий друг. Я просил тебя не ходить. Не буду врать — я не рад этому, но я доверяю тебе. Если ты понял, что это единственный выход и тебе станет лучше только с помощью врача, я поддержу тебя.

Правда, теперь я переживаю за тебя ещё больше. Расскажи, как у вас всё проходит. Это точно не причинит тебе вред? Какие таблетки ты пьёшь? Это помогает? Как?

Я ещё раз говорю и буду говорить постоянно: ты — мой единственный, самый лучший, любимый друг. Ты можешь быть откровенным со мной во всём. Абсолютно во всём и всегда. Ничего не стесняйся, ладно?

Очень жду ответа. Я хочу знать о тебе всё. Если я могу чем-то помочь, только скажи, я помогу!»

Письмо от Володи в этот раз шло на два дня дольше, чем обычно, и Юрка успел весь известись за это время.

«Мы просто разговариваем. Врач расспрашивает меня обо всяком… Мне было сложно открыться ему, всё-таки это слишком личное, но он психолог, ему можно доверить то, что меня так долго мучило и пугало. И мне действительно становится легче от этих разговоров. А таблетки — это просто успокоительные. Благодаря им у меня прекратились панические атаки, я перестал мыть руки в кипятке — помнишь эту мою привычку? Похоже, мне действительно помогает это лечение!»

И как бы эти письма ни пугали Юрку, как бы ни заставляли чувствовать, будто Володя отдаляется от него больше и больше, Юрка радовался за друга. И если Володе становилось лучше, если это помогало ему, Юрке оставалось только поддерживать его. И он поддерживал весь этот год.

К осени ударила громовым раскатом главная международная новость: пала Берлинская стена.

Физической границы между ФРГ и ГДР больше не существовало. Официально страны не планировали объединяться ещё долго, но дядя узнал от своих знакомых в правительстве ГДР, что воссоединение всё-таки состоится — и не когда-нибудь, а в скором времени. Он написал Юркиной маме, что пока этого не произошло, всей семье надо собраться с силами и пойти в посольство ГДР, ведь если страны объединятся, то иммигрировать в ФРГ будет ещё сложнее. Мама пошла.

Слушая её, Юрка поражался тому, как это сложно. Пока они могли иммигрировать только как еврейская семья. Но в этом случае хотя бы матери требовалось иметь в паспортной графе «национальность» слово «еврейка» и состоять в еврейской общине. Но национальность у матери — русская, а вступать в общину, вопреки стараниям бабушки, она упрямо отказывалась, уступив ей только в одном — проведении обряда обрезания над Юркой. Дедушкина фамилия для Коневых была утрачена, а бабушка ещё в начале войны сменила и фамилию, и имя. Ко всему прочему, все её немецкие документы, в том числе и свидетельство о браке, были уничтожены. Жизненный путь деда окончился в Дахау, а это значило, что мать и Юрка могут считаться жертвами холокоста, но родство с дедом требовалось ещё доказать. Единственный родственник в Германии, дядя по дедушкиной линии, приходился Юрке всего лишь двоюродным, и, могло ли это чем-то помочь Коневым, пока понятным не было. Ясным оставалось только одно: нужно разыскать и восстановить множество документов. Но, несмотря на это, надежды на возвращение на историческую родину ни Юрка, ни родители, ни дядя не теряли.

А в СССР тем временем начался страшный дефицит: из магазинов пропали даже мыло и стиральный порошок, не было круп и макарон. Юркина семья вместе с другими стала получать талоны на сахар. Отец торчал на дежурствах днями напролёт, мама надолго слегла с пневмонией. Уже привыкший к очередям, Юрка мёрз в длинной цепочке озлобленного народа с учебником по немецкому языку и слушал про забастовки шахтёров. Полмиллиона человек били касками об асфальт.