Лето волков

Семеренков ничего не слышал. Сидел на корточках, крошил кирочкой куски глины, разминал, принюхивался и даже касался языком. Вздрогнул, увидев рядом сапоги.

– Ты откуда? – спросил испуганно.

– Сверху. А вот вы откуда?

– Я снизу. В шурфике копался, – гончар указал на зев небольшой пещеры. – Глина… Червинки много, а жовтозарянки нет и нет.

– Почему ночью?

– Она от фонаря светится. Вот так один раз нашел. Днем не увидел бы. Тонкий слой.

– А вот при немцах… тоже? Ну, старались?

– Ты про это пришел спросить, Ваня?

– Вы ж днем не хотели говорить.

Семеренков приложил ко лбу лепешку глины. Сказал:

– Голова, бывает, будто горит. А глина всегда холодная, хоть в жару.

– Верно, что немцы отдали гончарню Сапсанчуку?

– Тебе, видно, много чего сказали. Верно, Ваня, верно!

– Говорят, он к Нине сватался.

Гончар вздохнул, промолчал.

– Значит, и это верно. А в Берлин ездили с глечиками?

– Глечики ездили. На выставку. – Гончар усмехнулся. – «Творчество освобожденных народов».

– А сейчас держите связь с Сапсанчуком?

Сверху, по желобу, неожиданно сполз ком земли. Иван поднял ствол пулемета. Гончар задул фонарь. «Летучая мышь» дрожала в его пальцах.

– Есть у вас связь, – прошептал Иван. – Вы, Денис Панкратович, врать не умеете.

Прислушались. Гончар наконец сказал:

– Я не вру, я молчу. Что это – связь? Когда трясешься в день и в ночь? Кусок земли осыплется, а ты… Вот как сейчас. Связь! Ладно, меня допрашивай. Тосю не трогай. Она и без того… Солнце не взошло, а я дрожу: вернется, нет.

– Откуда вернется? От родника? Да?

– Убьют тебя, Ваня. Далеко забираешься.

– Может, убьют. Рассказали бы, что знаете, стало б лучше.

Иван взялся за перекладину лестницы. Полез. Услышал:

– Не лучше! Только хуже!

Когда Иван глянул вниз, никого не заметил. Мелькнул свет. Гончар опять залез в свою пещеру, как в убежище.

15

Ущербная луна выделяла улицу, деревья, стены хат. Попеленко издали заметил Ивана, потрусил навстречу.

– Живой, товарищ командир!

– Временно.

– И то добре. А я думаю: вылезет лейтенант с чертового карьеру чи не?

– Похоронил меня?

– Не, шо вы! А все ж таки… с Семеренковым серед ночи – ой! Малясиха бачила, як гончар вроде во дворе сидит, а сам у карьеру. В двух местах – разом! Как объяснить такое явление? Просто страх!

– А Малясиха как сразу в двух местах оказалась?

– Ага… Шо ж, выходит, она тоже? Не исключаю.

Они шли по улице, еще тихой. Лишь кое-где взлаивали собаки.

Из-за тына выглянула голова. Вторая. Головы белые, седые. Голендухи! Зашептались по-стариковски громко, полагая, что слух у всех неважный.

– Ну во, ястребки! А комбикорма у коровника склали. Чувалов десять. Отсыпать с кожного по ведерку – нам чувал буде.

– Може, утречком?

– Не. Шо ночью вкрал, то в день не найдут, а шо в день взял, то и ночью сыщут.

– Это точно. А помнишь, мы до пана за семенной картоплей ходили? Молодые ще.

– Да… Пан не колхоз, всего много было, уворовать одно удовольствие.

– Ворюги шебуршатся, – прошептал Попеленко. – Комбикорма завезли. У нас в день работают на колхоз, а ночью с колхоза воруют. Такая булгахтерия, шо Яцко не разберется. Но я их приметил. Токо б тестя не заловить, от жинки достанется!

16

Иван все стоял посреди улицы в задумчивости. От света луны колеи в песке казались заполненными тушью. Попеленко покашлял, напоминая о себе, и не выдержал:

– Я, конечно, понимаю, товарищ лейтенант, шо у вас в голове якась тактика, а только скажить, будем делать засаду?

– На кого?

– На расхитителев. Развелось их. В коллектизацию у них отобрали, теперь они обратно стараются. Уже перевыполнили.

– Черт с ними. Понаблюдаем.

– Так словить надо! От колхоза премия.

– Наблюдать будем за родником.

– У родника чего воровать? Воду? Чи вы за Тоськой наблюдать? Так то без меня!

– Пошли!

17

Присели на безымянный, заросший холмик, в самом основании Гаврилова холма. Сквозь кусты просматривалась тропка к роднику. Цветы из крашеной облезлой жести поскрипывали и позванивали. Рядом находился сырой черный холмик с дощатым обелиском. «Штебленок… при защите жителей села…»

Ниже, в полусотне шагов от кладбища, Иван увидел ту самую вербу, под которой ждал Тосю, чтобы объясниться с помощью химического карандаша. Казалось, с той поры прошло много дней. Листья вербы отливали серебром.

Луна бледнела, а воздух становился серым. Село внизу стало исчезать.

– Туман ползет, – сказал Попеленко. – Поганое дело.

Один из венков на кресте неожиданно покосился и упал вниз с хрустом и скрипом.

– О Господи! Сохрани и помилуй! – Попеленко перекрестился.

– Я думал, ты только в чертей веришь.

– Сумневающийся я, – прошептал ястребок. – До войны прослухав две лекции. Первая, шо Бога нема, а вторая, шо Бога точно нема. А потом в зоопарк свозили, и я засумневался.

– Обезьян увидел? – Иван заметил, что на фоне улицы, прикрытой белой марлей тумана, проступила темная фигурка. Тося шла с ведрами на коромысле.

– Обезьяна шо? А вот жирафа! Голова выше трубы на хате. В очах слеза. Дивится на людей зверху, и такая у ней печаль! И вухи круглые. Без Бога такую животную не придумать. Не-е, – Попеленко замотал головой.

18